Калининградец Юрий Антонов, предпочитающий путешествовать в одиночку, рассказал о поездке в Албанию.
...Обогнув укутанное предрассветным туманом Скадарское озеро, двигаюсь на север к еле заметным на горизонте горам.
Я снова в Албании. Три года назад эта страна, о которой в мире слухов (как правило, ложных) живёт больше, чем в ней самой албанцев, решительно разрушила устоявшееся в голове и пронизанное этими самыми слухами предощущение. Помню, как уже на границе с Грецией, которая должна была стать крайней южной точкой месячного маршрута в 8 тысяч километров, полицейский обратился ко мне с вопросом о цели моего визита: "Транзит?" Уверенно ответил: "Нет, я приезжал в Албанию! И я вернусь!"
Нет в Европе более загадочной и более противоречивой страны.
До середины 80-х годов прошлого века Албания была, пожалуй, самой закрытой страной в мире. Правивший здесь четыре десятка лет коммунистический диктатор Энвер Ходжа после окончания в Советском Союзе эпохи Сталина, поддерживавший в какой-то момент дипломатические отношения разве что с режимом красных кхмеров в Камбодже, оставил после себя немалое наследие, с которым встречаешься на каждом шагу: почти каждый албанец в возрасте от сорока лет знает хотя бы несколько фраз на русском языке, почти в каждом уголке страны и порой в самых невероятных местах и сегодня можно увидеть уродливые бетонные бункеры, предназначавшиеся когда-то для отражения агрессии Запада.
Албанские деревни почти так же назойливо бесконечны, как иные дородные сёла Черниговщины — лишь обозначив своё начало потёртым дорожным знаком с названием, они могут тянуться на многие километры разреженной застройки и уходящих вдаль засеянных полей. Пользуясь не рассеявшимися ещё сумерками, проскакиваю одну деревню за другой — мне предстоит проехать чуть меньше ста километров. Вроде бы и немного, но по прошлому опыту, когда на ухабах постоянно приходилось выкручивать руль и объезжать лишь самые крупные ямы, придерживая языком аляповато сделанные ещё в школьном зубном кабинете пломбы на небольших, это могло затянуться на полдня.
Однако время идёт, и Страна орлов стремительно меняется — ровные дороги, аккуратные обочины и указатели без следов от пуль. В какой-то момент начинаю сомневаться в правильности выбранной цели. Сегодня я должен достичь деревни Тети в горах Проклетие, которую называют самым труднодоступным местом Европы.
Плавно развивающуюся на все стороны плодородную равнину меняет сдерживаемый с обеих сторон сплошной невысокой изгородью из прилаженных друг к другу мшистых камней с протиснувшимися кое-где между ними покосившимися калитками мир садов; дорога, виляя своим по-змеиному гибким телом между разномастно рыжими лапами фруктовых деревьев, неуклонно тянется вверх, к облакам.
За крутым поворотом наконец открылось истинное лицо этой дороги: передо мной была покрытая мелким камнем дорога шириной в два с половиной метра, слева — стена, по которой стекала тонкими струйками дождевая вода, справа — обрыв глубиной метров шестьсот.
Безраздельно царившее безмолвие нарушали лишь мелкие капли, бившие по крыше машины, и томный рокот далёкой горной реки, скрытой густым туманом, слизавшим вершины гор. Отстегнуть ремень безопасности, переложить в плотно застёгивающийся карман документы и бумажник — то немногое, что, раздумав повернуть обратно, сделал из того табуна мыслей, что с топотом промчался в голове, оставив позади все "а если?". Аккуратно трогаюсь со второй передачи.
На ребре дороги то и дело попадаются просто выделанные обелиски, одни словно с выведенными торопливой рукой именами и датами, другие — дополненные выцветшими фотографиями в вытертом ветром и дождём целлофане. Крепко сжимаю руль — надрывно пыхтя навстречу хромает накренившийся, словно разбитый радикулитом, фургон с каким-то барахлом в кузове. Он принимает вправо и, прижавшись к каменной стене, уступает дорогу. Кажется, что колёса вот-вот сорвутся и меня понесёт в пропасть. Цепляемся зеркалами, но расходимся. За следующим поворотом начинается затяжной спуск в долину.
Проехав почти двадцать километров надрывной дороги, несколько раз пересекаемой горными реками, наконец попадаю в деревню. Дома здесь раскиданы по разным сторонам выстланного разномастными камнями русла шумной реки Люмиишалес, тянущейся по дну долины шириной примерно в километр. С обеих сторон куда-то ввысь уходят поросшие мелким кустарником и оттого кажущиеся курчавыми горы. Низкие облака, окутавшие, словно лохмотья ваты, синие вершины скал, замыкают сверху узкий коридор, в котором гуляет лёгкий и влажный ветер, полный запахов незнакомых трав и печного дыма.
Ко мне подходит мальчик, с любопытством разглядывающий то меня, регистрационные номера моей машины. Я спрашиваю его о том, где можно остановиться на ночлег. Он на удивительно хорошем английском предлагает мне пройти в его дом и поселиться там.
Франческо — так на итальянский манер зовут моего нового знакомого — предлагает мне показать деревню. Просит меня уступить ему место за рулём. По дороге, под глухие стоны подвески от встреч со случайными камнями, он рассказывает мне о том, что мама назвала его так в честь мужа своей сестры, его тёти, живущей где-то в Италии. Ни её саму, ни её мужа он никогда не видел.
Ненадолго заезжаем в единственный на всю округу бар, чтобы купить сигареты. Франческо предлагает выпить кофе. В небольшом помещении с сырыми белёными стенами, похожем на продуктовый магазин среднерусской глубинки с крошками хлеба на прилавке подле засаленных счётов и будто упивающейся своей безнаказанностью жирной мухой, чешущей лапка о лапку на хромированных ободах витрины, стоит несколько пластиковых столов синего цвета под тусклой лампой без абажура, вокруг них такие же синие стулья с разъехавшимися в стороны ножками. Свет лампы едва выхватывает центр зала, оставляя углы на откуп воображению случайного посетителя. В полном согласии с традицией, одинаково справедливой для любой балканской страны, в воздухе здесь властвует густой смог от табачного дыма. Четырнадцатилетний Франческо, которому на вид не дать и двенадцати, курит, небрежно отводя руку в сторону после каждой затяжки, и объясняет мне, что здесь курят все, абсолютно все мужчины. Прогорклый кофе допит, нам пора ехать.
Мы подъезжаем к каменной церкви, стоящей у одинокого дерева посреди долины. Заходим внутрь. Напротив входа портрет матери Терезы, албанки по происхождению, добрые её глаза в окружении лучиками протянувшихся морщин встречают каждого входящего сюда. Интерьер достаточно скромный и явно недавно обновлённый. Франческо говорит, что церковь была долгое время заброшена, но не так давно её восстановили на средства всей общины и выходцев деревни, уехавших когда-то в другие страны. В церкви кроме католиков на молитвы собираются и мусульмане. Переспрашиваю, не поверив его словам, — до Косово, где до сих пор стоят обугленные руины христианских кварталов, отсюда чуть больше сорока километров по прямой. Нет, всё верно, местное население по происхождению однородно и, кроме того, у людей попросту нет времени на подобные конфликты — деревня отрезана от внешнего мира с ноября по апрель из-за снежных завалов на перевале. Любой сколько-нибудь затяжной конфликт в бедной на природные богатства долине принесёт голод всякому её жителю.
На выходе Франческо одёргивает меня за рукав: "А ты слышал про нашу традицию кровной мести?" "Нет, я думал, что это слухи", — искренне удивляюсь я. Он ведёт меня к выложенной из серого камня башне, отдалённо похожей на старую кирпичную трансформаторную будку, каких много ещё можно увидеть в Калининградской области.
Башня — Франческо называет её "кула" — стоит на самом краю деревни. Согласно кануну, традиционного албанского свода правил, в случае кровопролития виновника закрывали в этой башне на срок до двух недель, в ходе которых семьи жертвы и убийцы имели возможность договориться при участии медиатора, в роли которого, как правило, выступал кто-то из старейших жителей деревни. Если семьи договаривались, то у виновного была возможность остаться в живых, если нет — его отдавали в руки семьи погибшего. Традиция не касалась убийц женщин и детей — их или кого-то из членов семьи убивали без каких-либо переговоров. Франческо сказал, что обряд кровной мести остался в далёком прошлом и не используется уже более ста лет, но позже сразу в нескольких источниках я нашёл упоминания о возрождении вендетты в период развала власти и экономического упадка Албании, наступивший после падения коммунистического режима в 90-е годы прошлого века.
К основанию холма, на котором высится кула, боком прижался небольшой сарай. Через открытую дверь виден необычный механизм посреди пола. И снова удивление — это мельница, где все деревенские жители мелют зерно. Круглые, грубо отёсанные камни с отверстием посреди, которые я видел несколько раз в своей жизни дома в качестве бесполезного придорожного украшения, здесь работают до сих пор!
Франческо говорит, что ему нужно возвращаться домой, чтобы делать уроки, а я следую дальше, вдоль реки. Узкая витая дорожка, петляющая среди убранных огородов, приводит к одиноко стоящему дому под ладной красной крышей.
Неподалёку от дома, возле стройно спадающего из-под облаков водопада, пожилая женщина пасёт овец. Улыбаемся друг другу. Я пытаюсь объясниться с ней жестами. Её зовут Филия, это всё, что получается узнать. Вечером Франческо рассказал мне, что она живёт там одна, её взрослые сыновья, как и многие их сверстники, живут и работают в Шкодере, самом крупном городе на севере Албании.
На прояснившемся небе над долиной одна за другой начали собираться звёзды, наступала ночь. Подталкиваемый вперёд смутным шёпотом сухостоя в стороне от тропы и предупреждениями о бурых медведях, я двинулся в сторону дома. В порывах ветра, волнами накатывавшегося на лицо, чувствовался запах прелой листвы и невидимых трав, дающих аромат, похожий не то на чабрец, не то на можжевельник.
Дома мама Франческо подаёт на стол ужин. Остывший немного суп с корзинкой свежеиспечённого хлеба с мельницы у реки, лёгкий салат и чай. Чай из той самой травы, аромат которой чувствовался во встречном ветре, продувавшем насквозь всю долину!
Франческо, заметив мой восторг по поводу чая, предлагает сделку — я отдаю ему на ночь ноутбук с гонками, а он утром отдаст мне пакет высушенного чая.
За столом собирается почти вся семья. У меня спрашивают о России, я интересуюсь жизнью в Албании. Больше других интересует вопрос дороги, благодаря (или по вине) которой их деревня отрезана почти половину года от внешнего мира. Отец Франческо говорит, что большинство жителей деревни против строительства асфальтированной дороги в объезд перевалов. Они ценят традиционный уклад жизни, в котором нет места воровству или разбою. Да, официальные власти присутствуют здесь, где-то (где точно мало кто знает) есть даже полицейский. И конечно, со строительством качественной дороги уйдёт в небытие особый статус долины как малодоступной и потому манящей людей со всего света, Тети станет глухой албанской провинцией.
Я выехал из деревни ещё до рассвета. Позади остался шум реки, начался подъём. На ровной площадке, собравшейся из камней вокруг мелкого ельника, остановился, чтобы в последний раз взглянуть на Тети.
Поднявшееся из-за гор солнце постепенно заливает долину, оставляя тени всё меньше и меньше места на её теле. Там внизу начинается новый день. Уже через два часа был в центре Шкодера, где шум и суета движущихся во все стороны машин и мотороллеров, пирамиды бутылок смешанного с мочой бензина на стихийно рождённых лотках уличной торговли, магазины и терминалы обслуживания банковских карт, полицейские на перекрёстках.