Калининградец Юрий Антонов отправился в путешествие по самым труднодоступным регионам Африки. Ему предстоит преодолеть в одиночку около 15 тысяч километров. В своём внедорожнике, специально переделанном для такого трудного и длительного путешествия, Юрий везёт подарки для детей из Мали.
"Растущая луна спешит оказаться на небе ещё до заката. Стоит только солнцу зайти за горизонт, пустыня наполняется её серебряным светом. Всё вокруг: складки дюн, случайный куст, протянувший руки, выцветшие шапки шатров — наполняется этим свечением. В полнолуние луна уверенно всходит на небо сразу после заката, спеша занять место ушедшего солнца. Убывающая луна оставляет место обручу Млечного пути в ночном небе, разгоняя звёзды глубоко после полуночи.
Сегодня полнолуние. У костров собираются женщины. Они поют песни, хлопая в ритм барабанов. Под огромным котлом, в котором варится рис с верблюжьим мясом, извивается огонь.
Одна за другой прибывают машины с участниками фестиваля. Это старые, уставшие от долгой жизни среди песка и камня японские пикапы. В кузове каждого из них полтора десятка человек. Они гудят, свистят, кричат, производя одновременно миллион звуков, на которые сбегается толпа. Это жители пустыни, берберы.
Здесь, у подножия чёрной горы Зарга, они собираются раз в год.
Как кажется, все здесь друг друга знают, словно в среднего размера деревне.
Меня берёт аккуратно за запястье полная женщина, глаза которой сверкают перламутром в свете языков костра. Я оказываюсь у костра. Удивительно, как сильно они меняются ночью, эти женщины глубоко консервативной исламской страны, которые днём прячут лица, увидев вдали чужака. Сейчас надо мной подшучивают, то и дело пихая локтем под рёбра, они совершенно открыты, будто девушки за барной стойкой какого-нибудь европейского мегаполиса вечером в пятницу. Чья-то тонкая рука ложится мне на плечо. Лукавые улыбки. Мне протягивают первую стопку чая, как обычно, подают правой рукой в правую руку. Стекло липкое, чай терпкий, как и принято.
После этого угощают верблюжьим молоком. Оно студёное, в нём совсем нет жира. С большим удовольствием допиваю кружку до самого дна.
Веселье здесь будет продолжаться до самого утра и не угаснет до вечера.
Утром все участники фестиваля, около 300 человек, расходятся по шатрам. Брожу от одного к другому. Меня окликают. Это Мухтар, мой друг, шеф жандармерии, он обеспечивает порядок на празднике. Меня пропускают внутрь шатра для почётных гостей. Здесь только мужчины, все располагаются на ковре, ведут разговоры полулёжа, оперевшись на плотные подушки. Пьют чай.
Напротив меня пожилой мужчина с тонкими усами. Он одет в форму защитного цвета, с пистолетом на ремне. Хитро улыбается мне и приветствует.
— Привет, Карим! Узнаёшь меня?
Я на мгновение отвожу взгляд. Да, он знаком мне, но откуда? Каримом я представлялся нескольким людям, но точно не ему. Меня так назвали однажды в чайхане в Триполи. С тех пор иногда представляюсь арабам так, чтобы избежать двусмысленности: моё русское имя кто-то понимает как "торгаш" или "спекулянт".
— Помнишь, ты приехал в Шингетти и спрашивал у меня, как найти Мухтара?
— Да, но я подумал, что вы хозяин хлебной лавки!
— Нет, я работаю в службе безопасности. А в городе я всегда без формы.
От удивления откатываюсь всем телом назад, но мой собеседник берёт меня за руку и успокаивает: нет проблем, это его работа, и если у кого-то ко мне возникнут вопросы на празднике — народ здесь горячий, к тому же вооружённый — могу сразу обращаться к нему.
Шум человеческого улья нарушает электронный треск. Все вытягивают головы — в шатре для молодёжи расположился музыкант, он начинает наигрывать мелодию с обилием тремоло и тянущимся звуком. Я иду на звук.
На электрогитаре играет пожилой негр. Его окружают молодые парни. Чуть поодаль сидят женщины и дети.
Музыкант лениво перебирает струны, звучит мелодия, в которой моему уху не за что зацепиться. Она расплывается по шатру и, выйдя за его границы, обозначенные жёсткой дневной тенью, уходит в сторону гор. Общее гудение пульсирует всё сильнее, наконец в одном из углов шатра находя выход — подымается девочка, начинает танцевать.
Ей хлопают, задавая ритм барабаном, потом всё снова успокаивается. Шатёр продолжает гудеть в ожидании новой волны. Так повторяется несколько раз. Иногда вместе с новой волной к звуку гитары и барабана добавляется протяжное женское пение. Мне объясняют, что это песня об окружающем пространстве.
В соседнем шатре слышится шум — споры, крики, смех. В нём женщины играют в саад. Две команды по очереди кидают палки, окрашенные с двух сторон в тёмный и светлый цвета. Это расщеплённые надвое стволы кустарников.
Женщины оживлённо спорят, одна из них, отмеченная оголяющимся во рту клыком, после каждого броска порывается уйти, кричит, эмоционально вскидывает руки к стороне напротив, после чего возвращается на своё место и закрывает лицо чёрным платком.
Несколько человек, оказавшихся, как и я, на периферии веселья, берутся объяснять мне суть игры. Иногда палки падают тёмной стороной, иногда светлой. Если тёмных больше — очко одной команде, если светлых — другой. Судя по всему, всех участников, равно как и меня, захватывает сам процесс спора и протестов, а не количество светлых и тёмных сторон. Последний бросок: за правой рукой женщины следят десятки глаз. На левой руке невозмутимо спит ребёнок.
Девочка позади бросающей едва не переворачивается, перегнувшись через стол.
Всё, победа, тент сносит волной эмоций и криков. Бразилия — чемпион мира!
Пожилая женщина, в последний раз оголив клык, закрывает лицо платком и уходит, разнося на все стороны проклятья.
Время обеда. Я иду в шатёр к своим приятелям. Подают растолчённые финики, политые сверху жирным козьим молоком. Финиковую массу набирают на большой палец правой руки, после этого макают в молоко. После этого несут основное блюдо, баранину и кус-кус.
Я возвращаюсь в шатёр, где были танцы. В нём заметно меньше народа. В центре сидит девочка, танец которой я видел утром. Она наигрывает на барабане ломаные ритмы.
Присаживаюсь к ней и прошу научить меня.
Девочку зовут Лула, ей десять лет. Она приехала сюда с мамой и старшим братом из города Атар, это в сорока километрах отсюда. Она показывает мне один ритм, я пытаюсь воспроизвести. Что-то похожее испытывает тот, кто впервые в жизни пытается научиться играть босанову на гитаре. Хитрость в "выпадающих" звуках, синкопах. К ударам по центру и обечайке барабана Лула добавляет удары локтем. У меня не получается, к её огромному восторгу. На битву между мной и пылающей ехидством девчонкой собираются поглазеть несколько десятков человек. Ну, подожди, сейчас.
Сперва добавляю "пропавшие" удары, теперь ритм кажется простым. Потом, почувствовав качание, управляюсь без них. Но наготове у девочки ещё десяток ритмов. Моя очередь. Показываю ей знаменитый джазовый стандарт размером 5/4, который обычно разучивают на фразу "Кто съел пирог? Я съел". Девочка налету схватывает его и уже вовсю импровизирует. Хорошо. Вместе — я на барабане, она на крышке кастрюли — затягиваем что-то рок-н-ролльное. У неё восторг, у меня — облегчение, не так стыдно!
На нас шипят сидящие рядом женщины — наступило время молитвы. Среди них узнаю ту, что держала вчера вечером у меня на плече руку.
Солнце клонится к горизонту, жара спадает. Наступает время гонок на верблюдах. Один из парней, объяснявших мне суть игры в палки, переодевается — на нём голубая материя, он подпоясан кожаным поясом. Желаю ему удачи. Вместе с судьёй мы отправляемся к старту, который разметили накануне вечером.
На старте двадцать семь верблюдов. Все погонщики сосредоточены. Кто-то гладит шеи животных, кто-то, закрыв глаза, вскидывает голову к небу. Меня просят отъехать, чтобы не мешать сосредоточиться.
Старт. Верблюды медленно набирают скорость. Она небольшая, чуть больше двадцати километров. Один из моих местных приятелей, который попросился со мной, залезает на крышу машины и снимает гонку на телефон. Медленно мы уходим в отрыв от верблюдов, чтобы успеть заснять финиш. На финише уже бурлит толпа.
Несмотря на предупреждающе жесты жандармов, толпа бежит навстречу побеждающему верблюду. Вот он пересекает финиш. Наездник танцует прямо на горбу животного. Голову ошалевшего и вопящего от отчаяния верблюда гладят десятки ладоней, кто-то целует его морду. Веселье не утихает десяток минут.
Мухтар находит меня в толпе и ведёт за собой. Мы садимся в его джип и едем в пустыню. По дороге он объясняет, что сейчас будет соревнование на меткость. Мы должны проверить место, чтобы убедиться, что там нет случайных людей или животных.
Одна за другой подъезжают машины. Собираются пожилые мужчины, занимавшие весь день почётный тент. Расчехляют винтовки. Один выстрел, другой, третий. Дистанция около 100 метров. Нужно попасть в несколько банок, оставленных нами у подножия дюны напротив.
[17]
Один пожилой мужчина наконец попадает. Несколько патронов дают мне. Винтовка старая, деревянное её ложе приятно теплит в руке. Выстрел. Ещё. Мимо. Мухтар отдаёт фотоаппараты, шутит, что так стрелять у меня получается лучше.
Мы возвращаемся в лагерь. Опустилась ночь, но луны ещё нет. Она уже убывает, поэтому в небе полно звёзд. В лагере выступают официальные лица, как обычно, это скучно. Иду к машине, готовлю себе ужин и варю чай. Ко мне собираются дети. Среди них Лула и несколько её подруг. Подходят мальчики, они немного старше.
Дети не знают французского, общаемся на арабском. Предлагаю им выпить моего чая. Дети с радостью соглашаются. Перешёптываются, когда я без спичек зажигаю газ в горелке.
Просят показать фотографии в телефоне, показываю им свой город, своих друзей, свой дом и цветы.
Закипает вода. Разливаю по одноразовым кружкам, в которых уже лежат пакетики чая, даю сахар и ложку. Лула оставляет чашку пустой для одного из мальчиков, которого позвала мама, и начинает переливать чай из одной кружки в другую, как принято у них. Говорит, что нужно хорошо перемешивать сахар, ложка для таких дел не подходит.
Один из мальчиков, старший брат Лулы, пытается общаться со мной на английском, у него неплохо получается. Он спрашивает, нет ли у меня (выдержав паузу, добавляет — старых) учебников по математике и физике: он мечтает стать инженером, как я, хочет заниматься сотовой связью. Нет, с собой у меня нет, но я могу прислать ему. Спрашиваю его адрес, он не понимает, что это такое. Потом говорит, что его приятель живёт в Нуакшоте, я могу прислать книги ему. Друг другу мы даём адреса электронной почты. В его руках, в том, как он склоняется над блокнотом, пытаясь найти тусклый свет, живёт скромность. Он полная противоположность своей шумной и иногда навязчивой сестры, требующей у меня конфеты.
Утром лагерь почти пуст. Тенты уже сложены, остаётся несколько машин, включая мою. Мухтара нигде нет.
Мне нужно ехать в Атар, но я не знаю дороги, только сторону света. Подхожу к одной компании, спрашиваю. Да, едет один мужчина. Но мне нужно подождать сорок минут, пока он попьёт чай с приятелями. Оборачиваюсь: у моей машины в ста метрах с ноги на ногу переступает пожилой мужчина. Он хочет ехать в Атар. Возвращаюсь бегом к первой компании, говорю, что я уже уезжаю. Чай отменяется. Мужик бежит вслед за мной.
Дорога оказывается проще — после первых пятисот метров, расчерченных прошлой ночью десятками колёс, все следы сходятся к одному, который иногда распадается в песке на несколько, чтобы снова сойтись через пару десятков метров. В Атаре высаживаю попутчиков и двигаюсь дальше, в регион Таганат. Электронные карты этой дороги не знают, соединяют моё положение и финишную точку через столицу, Нуакшот. Это 1700 километров. Но Мухтар сказал мне, что дорога есть, она трудная только на подступах к какой-то горной цепи, которую я могу пересечь сам. Выходит чуть больше 300 километров. По дороге встречается несколько оазисов, увенчанных верхушками пальм, деревушки в несколько домов.
Вокруг пространство из камня и песка, впереди петляющая тропинка. Преодолеваю подъём, за ним пологий спуск. С обочины поднимается старик. Просит подвезти его. Узнаёт, что я еду в Рашид, ему туда же. Пока он садится, долго вглядываюсь влево — там одинокая хижина с загоном для коз и овец. Старик ждёт попутную машину третий час. И вдруг меня пробивает пот. Йаум — это не час по-арабски, это день. Он три дня ждёт какую-нибудь, хоть какую-нибудь машину.
Мне всё яснее становится смысл чайной традиции этой страны. Здесь какое-то своё, особенное время. Оно может сжаться до хлопка, может растянуться до долгого ожидания попутки".
