Калининградец Юрий Антонов вернулся из путешествия по самым труднодоступным регионам Африки. Он дважды пересёк Сахару и отвёз подарки детям в Мали. Сегодня он рассказывает об одном из самых драматичных эпизодов его путешествия.
Женщины с тазами на голове одна за другой идут к берегу реки. Разрезая свинцовую гладь тяжёлой воды своими острыми клювами, расходятся пироги. Возле меня сидит старик, молча перебирающий пальцами камешки чёток. По небу крадётся бледный рассвет. Нигер, великая река Африки.
Я еду на восток, к одному из самых необычных мест на планете — внутренней дельте реки Нигер. В месте, где Нигер сливается со своим притоком Бани, каждый год после сезона дождей образуется огромное — размером с Бельгию или Словению — водное пространство. Жизнью это пресное море наполняют сотни островов, на которых живут люди из всего пёстрого состава народностей Западной Африки.
В полдень я в Севаре, одноэтажном поганеньком городке. В кондитерской встречаемся с Бабой, моим другом. Это единственный малиец из тех, кого я знаю достаточно давно, который никогда не пытался меня обмануть. Кроме нас, в кондитерской скучающе журчащий вентилятор под потолком и обедающий офицер ООН. Через Севаре проходит основная дорога страны, по которой провозят разрабатываемые здесь минеральные ресурсы.
Мы болтаем о новостях, о моих новых впечатлениях, о политическом положении. Я рассказываю другу о своём плане — отправиться на один из островов дельты и пожить там несколько дней в какой-нибудь семье.
Баба соглашается мне помочь, но говорит, что лучше оставить машину: в Мопти, главном портовом городе дельты, слишком опасно.
В этом году сезон дождей был коротким, и воды мало. Спустя два месяца обнажены пути вдоль русла реки, которые уходят глубоко на север, в пустошь. Там сейчас неспокойно, постоянно возникают конфликты на этнической почве.
Мали населяет несколько народностей, у них различные происхождение, ремёсла и уклад жизни. Пять лет назад страну в глубокий кризис погрузило восстание туарегов — кочевников, населяющих восток, пески Сахары. Тогда же началась изоляция Мали: некогда одна из самых популярных у туристов стран Западной Африки вмиг опустела. Вместо пожилых европейцев и американцев, не жалевших денег на дорогие туры, страну наводнили исламисты из полыхавшей огнём Ливии. Однако союз их с туарегами был недолгим. Последние, хотя и мусульмане по вероисповеданию, обладают развитой культурой, но главное — в основе их быта лежит матриархат. По женской линии передаётся наследство, девочки посещают школы.
Третьей стороной конфликта стали миротворческие силы, в основном французы. Но войны в пустыне не случилось. Сепаратисты просто растворялись в песках Сахары, пропуская через свои земли войска ООН, но периодически совершая нападения, включая в том числе самоподрывы. В момент моего первого приезда в страну в её столице Бамако террористы из "Аль-Каиды" захватили гостиницу, взяв заложников. Погибло 19 человек.
С тех пор ситуация с туарегами стала спокойнее — было достигнуто соглашение о взаимодействии в борьбе с терроризмом. Но появилась новая проблема. Лидер народности пель, богатых скотоводов, живущих по всей территории Сахеля от юга Мавритании до Камеруна, начал борьбу с малийским правительством.
На границе с Нигером была расстреляна целая деревня, населённая соплеменниками, сожгли посевы риса, цены на который теперь ползут вверх, в рыбацкой деревне недалеко от Мопти напали на свадьбу. Для переговоров к ним выехала правительственная делегация — повстанцы взорвали один из автомобилей кортежа.
…На стареньком мопеде мы движемся по узкой насыпи. Вокруг залитые водой зелёные поля, украшенные нарядными белыми кувшинками. Люди ставят садки на рыбу. Лицо приятно обдувает свежий ветер, здесь нет городской пыли.
Мопти. Город растянулся вдоль убранной в камень набережной, щедро усыпанной мусором. Мой друг ищет знакомых среди толпы.
Он находит парня в очках и белом платке, закрывающем лицо. Али — туарег, но живёт в рыбацкой деревне. До войны у него был туристический бизнес, а сегодня его пирога на два десятка пассажиров медленно гниёт здесь же, среди сотен таких же лодок с пёстро раскрашенными носами.
Баба рассказывает о моей идее, мы оговариваем цену. Али указывает на одну из пирог и просит подождать его там.
Через несколько минут он появляется снова и затаскивает в лодку несколько овец и мешок с кормом для них. Такой компанией мы отплываем.
Остров, где живёт Али, находится в десятке минут от порта. Выбираюсь вслед за овцами на берег. Да, воды заметно меньше, чем два года назад: хорошо видны участки суши, которые формируют острова и пространство, истоптанное копытами. Раньше оно было под водой.
Вместе мы следуем через узкий коридор, проложенный между одинаковых глиняных стен, и выходим на небольшую площадку между двумя домами. Здесь и живёт Али. Я оставляю вещи и выхожу к реке — она совсем рядом с домом. За мной следует бывший до того момента незаметной тенью мальчик, это сын лодочника, который нас перевозил.
На берегу женщины полощут бельё, мимо одна за другой проплывают рыбацкие лодки. У всех моё появление вызывает удивление. Быстро сбегаются дети. Просят сфотографировать их.
С Абду, так зовут мальчика, мы идём вдоль берега реки. Деревня кончилась, видно землю, которую засуха отвоевала у воды. Берег обрывистый, почти полтора метра над водной гладью. Представляю себе масштаб засухи: я видел эти края полностью покрытыми водой, подступавшей вплотную к домам.
Мы подошли к стаду коров. Это африканские зебу, на вид они меньше европейских, немногим выше пояса, с горбом, подобным верблюжьему. К нам выходят двое мужчин. Они знают мальчишку, но на меня смотрят настороженно. Абду общается с мужчинами на местном наречии — варианте языка бамара, распространённом в этой части страны. Мальчик говорит мне, что это жители его деревни, они по очереди сторожат ночью коров от воров.
Солнце село за горизонт, последним своим лучом укрыв реку. Мы возвращаемся в деревню. Абду с этого года учит английский язык, поэтому ему очень хочется пообщаться со мной.
— One, two, three!
— Абду, на соседнем острове есть школа, почему ты в неё не ходишь, а плаваешь в Мопти?
— Five, six, sep… seven. Потому что могут побить.
— За что?
— Я же с другого острова.
Мне такое объяснение кажется странным: мальчик той же религии, что и жители острова. Это представители народности бозо, которые рыбачат по всей реке.
Утром я собираюсь на рыбалку с отцом Абду, мальчик говорит, что папа будет этому очень рад.
За ужином мы болтаем с Али о народностях, населяющих дельту. Он подтверждает: да, иногда возникают проблемы. Разгорячившись, добавляет, что сам он не пель, как другие жители деревни, а туарег. Отношение к его семье сильно испортилось после 2012 года, хотя он живёт здесь с рождения. Говорит, что сам потерял бизнес и никакого отношения к терактам не имеет.
На ночь я остаюсь на улице: в глиняном доме тесно и душно, там спят Али, его жена и двое детей. Всё, что нужно, — это циновка и сетка против комаров: здесь есть риск заразиться малярией.
Утро, как обычно, началось с крика петухов в три сорок утра, но в пять продолжения в виде призывов муэдзинов на молитву не последовало: в деревне нет своей мечети, все молятся дома или там, где застанет время молитвы.
Отцу Абду нездоровилось, поэтому меня перепоручили Бабе, молодому туарегу. Ему помогает парень, который гребёт веслом или отталкивается от дна длинным шестом.
Баба даёт команду отчалить и ловко погружает в воду сети. Он даёт команды парню менять курс — течение в этом месте довольно сильное, и сеть сносит в сторону.
Баба закончил отпускать сеть в воду. Ждём. Мальчишка на корме укладывается спать.
Рядом ещё несколько лодок. Улов в этой части реки больше из-за глубокого дна и ям, где стоит рыба, поэтому сюда часто приплывают с других островов. Есть правило, что каждая лодка может держать сеть в воде не больше часа, один раз утром и один вечером. Этому неписаному закону следуют все рыбаки, нарушителей могут ждать серьёзные проблемы — порванные сети, сломанная пирога. Река только чужаку вроде меня кажется скоплением хаотично движущихся пирог.
Баба рассказывает, что рыбачить здесь можно только два-три месяца в году: рыба появляется после сезона дождей и быстро вылавливается.
— А что ты делаешь, когда рыбы нет?
— Я жду, у меня ещё скот есть, а кто-то мигрирует по реке. Но это опасно — не все возвращаются.
Баба указывает мне на лоток у моих ног: в лодке собралась вода, и нужно браться за работу.
Мы начинаем собирать сети. В них несколько маленьких рыбёшек, за которые на рынке едва ли дадут больше тысячи франков (1 евро = 655 франков).
Баба молча собирает сети. Я не свожу глаз с его рук. Баба удивительно цельный, словно выточенный из камня. Он оборачивается ко мне, острый взгляд пробирает до нутра. Баба замирает на секунду, а потом заливается широкой улыбкой:
— Ты чего, всё в порядке?
— Да я вот думаю: ну как это — рыбачить два или три месяца в году? Знаешь, я у моря живу, у меня отец в море когда-то ходил. Ты не думал однажды взять и переехать куда-то к большой воде?
— Нет, я как-то пытался в городе жить, не могу, не моё совсем это.
Деревня опустела. Сегодня рыночный день в порту, и все отправились в Мопти. Плыву туда и я в компании женщин.
Если вчера Мопти показался оживлённым городом, то сегодня это рой. Крохотные пироги, огромные грузовые суда, гружённые товарами. Здесь же, на берегу, заключаются сделки. Я прогуливаюсь вдоль набережной, где идёт оживлённая торговля. Делаю глубокий выдох там, где торгуют китайской пластмассой, и стараюсь дышать реже у рядов с вяленой рыбой. На огромных плетёных блюдах бурые завитки небольших сомов. С ними этим вечером кто-то будет готовить рис или кус-кус. В руках стариков серебряным блеском рассыпается мелкая рыбёшка. Это закуска вроде арахиса.
Одежда, запчасти для машин, шкафы, которые собирают здесь же — можно купить и продать абсолютно всё.
Сворачиваю в сторону от торговых рядов в жилые кварталы. Узкие улочки, очерченные глиняными домами, чёрные арыки с нечистотами, овцы, куры, ишаки. Вокруг постоянно что-то происходит: то и дело проносятся мотороллеры, играют дети, женщины с покупками на голове возвращаются с рынка.
Я спускаюсь к набережной и сажусь в одну из пирог, готовых к отплытию. В ней же по случайности сидит Абду, он тоже плывёт домой после уроков. Мальчик пересаживается ко мне, по-взрослому, чтобы видели одноклассники с других островов, жмёт руку и здоровается по-английски. Мы договариваемся почитать его учебник вместе сразу после обеда, когда будем пережидать зной.
Вместе с Абду мы сидим на топчане, мальчик повторяет за мной новые слова. Он очень подвижный и часто отвлекается на пробежавшую соседку, змейку, скользнувшую по стене. Мальчик рассказывает мне о своей мечте — поступить в университет и выучиться на врача. Он знает, что обучение дорогое — около пятисот евро в год, но надеется, что родственники, живущие в Бамако, смогут ему помочь.
После четырёх часов, когда солнце перестаёт печь, деревня оживает. Абду с важным видом несёт мой фотоаппарат, кого-то фотографируя, а кого-то из вредности игнорируя.
Женщины снова у воды, моют посуду перед приготовлением ужина, мужчины собирают снасти для вечерней рыбалки. Здесь же, разнося сотни брызг во все стороны, купаются дети.
Мы идём вдоль берега к двум поросшим редкими деревьями холмам в паре километров от деревни.
Нет, это не холмы, это острова, на которых хоронят умерших жителей. Когда остаётся чуть больше сотни метров до одного из них, Абду останавливает меня жестом. Мальчик насторожен:
— Али мне сказал, чтобы мы дальше не ходили.
— Почему? Разве кладбище — запретное место? Вон, коровы, пастух.
— Я не знаю, почему он так сказал, но Али запретил нам ходить туда.
По утоптанной копытами тропе возле нас проносится мотоцикл. Он исчезает вдали, оставляя за собой клубы пыли. Мальчик задумчиво смотрит ему вслед.
У берега строят новую большую пирогу. Работа кропотливая и долгая. Большая лодка стоит миллион франков — полторы тысячи евро, маленькая, на какой мы ловили рыбу утром, — в три раза меньше.
К нам подходит широко улыбающийся парень:
— Привет! Узнаёшь меня?
Пытаюсь вспомнить, где его видел. Лицо не помню, но вот глаза…
— Мы с тобой плавали как-то на дальние острова вверх по течению?
— Ну привет, ты чего! Мы же рыбачили сегодня утром!
— Чёрт, ты в белом был!
Баба смеётся удачной шутке, садится рядом, рассказывает о тонкостях постройки. Лодку собирают из двух симметричных половин, используя разные породы дерева, потом дно пропитывают смолой. Каждая пирога может служить несколько десятков лет.
На другом конце острова странная картина. Несколько набитых домашней утварью пирог у самого берега, здесь же, в тени старого ковра, натянутого на шестах, сидят люди разных возрастов, целая семья.
Они вяло здороваются со мной, не проявляя никакого любопытства. Абду объясняет, что эта семья из-за засухи решила спускаться вниз по течению Нигера, возможно, даже до Нигерии, на несколько тысяч километров. Собираются ли вернуться после? Никто не знает. Мужчины задумчивы и малословны, женщины не скрывают своей грусти.
Солнце приближается к горизонту, раскрашивая небо золотым. Поверх воды тонкие силуэты пирог с игрушечными фигурками рыбаков, где-то вдалеке слышится рычание мотора — последний из речных караванов уплывает вдаль из Мопти. Доверху забитый товарами, он напоминает неповоротливую корову в окружении лодок-блох.
Следуя узкими улочками с округлыми боками и отвечая на приветствия, я выхожу к торговой лавке, которая по вечерам становится местом сбора деревенской молодёжи. На пластиковых стульях вокруг стола с затёртой клеёнкой и накренившейся скамейке сидят молодые парни. Слушают радио, шутят о чём-то. Здесь меня уже знают — за два минувших дня я побывал в гостях у всех жителей деревни. Из тени выступает Али, он и двое его друзей пьют чай в углу лавки. У меня расспрашивают о моей стране. Я рассказываю, что в России тоже есть мусульмане. Парней это очень удивляет. Мне протягивают Коран и просят прочитать какую-нибудь суру. Страницы книги старые, сильно вытертые. Я открываю ту, что знаю лучше всего, суру "Аль-Фаляк", "Рассвет".
Скажи: "Прибегаю я к Господу зари,
Удаляясь от зла сотворённого им.
И удаляюсь от зла ночного мрака,
Когда ночь всё покрывает темнотой.
И удаляюсь я от зла колдующих на узлы
И от зла завистника, когда тот завидует".
Текст трудно читать — нет чёрточек, обозначающих гласные между согласными звуками, некоторые буквы имеют причудливое написание.
Али и его друзья удивлены: по-арабски в его деревне умеет читать всего три человека, не считая его самого. Один из парней в шутку замечает, что угрозы неверным со стороны "Аль-Каиды" мне точно не страшны. Мы допиваем чай, Али берёт меня за руку, и мы исчезаем в окутанных ночной негой узких улочках.
Мы идём в гости к главе деревни. У меня для него подарки — капли для глаз, мазь против боли в суставах, бутыльки с зелёнкой. Всё это спрашивали островитяне в прошлый раз, когда я мог лишь беспомощно взмахивать рукой в сторону далёкого берега, где находились все мои вещи.
Староста рад знакомству, жму его большую — вдвое больше моей — руку. За чаем он рассказывает о себе и о деревне. Должность главы деревни досталась ему по наследству от отца, а тому от его деда. Работает староста в Мопти, куда плавает каждое утро. Сама должность хоть и почётна, но не несёт ему существенных благ. Он отвечает за урегулирование споров, за отношения — прежде всего в части рыбалки — со старостами других деревень.
Языки пламени костра иногда освещают лицо моего собеседника: он кажется нескладным, но располагающим к себе. Его острый взгляд обращён куда-то в сторону. "Ты первый иностранец, кто остановился в нашей деревне за последние пять лет", — говорит он, растягивая слова. Отвечаю то, что чувствую: я надеюсь, я верю, что скоро всё станет намного лучше.
…Новое утро. Я прогуливаюсь по деревне, здороваясь со встречными. Кто-то машет в ответ рукой, кто-то зовёт в гости, присоединиться к семьям за завтраком. Меня, как и в первый день, здесь просто зовут "тубаб" — белый, но звучит это тепло. В одном дворе я усаживаюсь напротив пожилой женщины, она готовит арахис к продаже на рынке, угощает меня. Шучу — сейчас кожа на её ладонях светлее моей, значит, она тоже "тубаб".
После третьего завтрака захожу в лавку, где мы сидели накануне. Хозяин её, молодой парень, крепко жмёт мне руку и улыбается. Вместе расставляем стулья, усаживаемся пить чай.
Мимо проходит Абду с рюкзаком на спине. Мальчик направляется к берегу, где стоит большая лодка, собирающая детей в школу. Мальчик здоровается со мной по-английски и, перейдя на французский, спрашивает, останусь ли я до вечера. Да, хочу остаться — чем больше я здесь нахожусь, тем теплее мне от расположения местных. Абду обещает вернуться после двух часов дня, чтобы вместе пойти гулять.
Деревня опустела. Рыбаки уже давно вышли на реку, женщины, как обычно, полощут бельё у реки. Солнце уже стоит высоко в небе, но воздух всё ещё свежий. Тонкими стайками по речному песку рассыпаны дети. Одна из девочек, самая смелая, подходит ко мне и берёт за руку, окидывая взглядом то мою ладонь, то лицо. Отскакивает в сторону и, застенчиво засунув палец в рот, улыбается своим обрамлённым кудрявыми волосами личиком.
Внезапно из-за изгороди ближайшего к берегу дома выбегает запыхавшийся мальчишка. Он подлетает к женщинам, что-то оживлённо говорит им, указывая рукой на меня. Я встаю, не понимая, что происходит. Женщины настороженно выпрямляют спины, оставляют стирку и жестами показывают мне — уходи. Недоверчиво осматриваюсь по сторонам — ничего не происходит. Вдруг появляется Али. Он быстро хватает меня за руку, в его движениях чувствуется сильное напряжение.
— Нам нужно идти!
— Но куда, зачем?
— Пошли.
Мы огибаем остров сбоку, быстро минуем изгиб береговой линии и оказываемся у дома матери Али. Здесь он останавливается и, переведя дыхание, наконец говорит:
— За тобой приехали из пустыни. Мне позвонила жена, ей передала наша соседка. Какие-то мужчины ходят по деревне и расспрашивают, где ты.
— Но кто, почему?
Али указывает мне на лавку. Возле неё шестеро крупных мужчин с платками на шеях окружили владельца магазинчика. Тот вжимается в стену и прикрывает лицо рукой. Вдруг он показывает туда, где накануне мы с Абду видели переселенцев. От группы отделяются двое, они садятся на мотоцикл и едут в ту сторону.
Али снова хватает меня за руку и ведёт к реке, где стоит лодка его брата.
Мы отплываем. Через объектив фотоаппарата я рассматриваю двоих на мотоцикле. Они уже возвращаются к лавке. Группа оживлённо общается, после чего один из мужчин бьёт парня в живот. Тот сворачивается от боли и сползает по стене на землю. Ещё удар, на этот раз ногой.
Лавка исчезает за рядом прогнивших лодок. Мы молчим, только весло шлёпает о воду. Нет, не страшно. Я буквально оглушён, будто рыба на дне лодки.
Перед глазами застенчивая улыбка той девочки в красном, жесты бьющих о воздух кистей, какими обеспокоенные женщины выпроваживают меня с берега. У Али от волнения трясутся руки. А в небе всё так же разливается солнце.
Я звоню Бабе, прошу его приехать за мной. Жду его в кафе, до которого пробираюсь через кричащие торговые ряды.
Мой друг появляется через четверть часа, и вот мы в Севаре. Главная улица города, ведущая в столицу, перекрыта. Идут колонны грузовиков. Один, второй, третий. Двенадцать минут идут машины в сопровождении охраны.
Мы в той же самой кондитерской, где сидели три дня назад. За соседним столом миротворцы. Они шумно общаются, сотрясая всё вокруг хохотом. Британец, немец и два француза. Рядом стоят их автоматы.
Я расспрашиваю Бабу о том, что со мной только что произошло. Баба прерывает мой вопрос, наклонившись ко мне, шёпотом говорит: "Это террористы". Им не нужен был я, им нужен факт того, что в Мали сегодня пропадают иностранцы. А может быть, они хотят выкуп, который им не смогут заплатить.
"Жизнь людей интересует их так же, как и вот этих", — Баба указывает взглядом на солдат ООН.
Продолжение следует.