Игорь Губерман родился в 1936 году в Харькове. Жил и учился в Москве. В конце 1950-х познакомился с Александром Гинзбургом, главным редактором самиздатского журнала «Синтаксис», и стал активно выступать как поэт-диссидент. В 1979 году Губермана осудили на пять лет лагерей. После возвращения из Сибири в Москву не мог устроиться на работу. В 1987 году вместе с женой и дочерью эмигрировал в Израиль. Сейчас живет в Иерусалиме.
Накануне калининградских гастролей «Королевские ворота» поговорили с поэтом самиздата о лагерях, эмигрантах, свободе и знаменитых «гариках» – лаконичных, острых и афористичных четверостишиях на все случаи жизни.
- Игорь Миронович, часто ли вам приходится гастролировать?
- В России я бываю раз в полгода, объезжаю городов пятнадцать - от Санкт-Петербурга до Владивостока. Бывает, что даю несколько концертов в Москве. В Израиле выступаю не так часто – страна все-таки маленькая. В Америке бываю раз в два года, езжу в Австралию и в Германию. За границей меня приходят слушать эмигранты, русскоязычная публика.
- Эмигранты и те, кто живет в России, – одинаковая публика?
- Их объединяет язык. А я занимаюсь тем, что пишу русские стишки и рассказываю русские байки. Но отличия есть, лучшая публика все-таки российская. Здесь сохранилось больше уважения к слову – у меня ведь смешные стишки, и публика слушает их, как мне кажется, с любовью и пониманием. Но у этого хорошего качества есть и обратная сторона – российская публика охотно слушает и разных подонков, которые бог знает что говорят.
- Почему вы называете то, что пишете, не текстами, не стихами, а именно «стишками»?
- Я же пишу очень маленькие четверостишья и называю их так уничижительно из-за размера и куцых мыслей. Все-таки поэму я написать не в состоянии.
- Вас в 1979 году судили за спекуляцию?
- На самом деле меня судили не за спекуляцию, а за сбыт краденого - была такая совершенно замечательная статья советского Уголовного кодекса, а на лагерной фене это называлось «барыга» – очень неуважаемая профессия. Когда меня судили, было такое количество политических процессов, что наверху решили, что в ряде случаев удобнее делать уголовные. Знаете, я даже собирался организовать союз политических заключенных, которые на самом деле сидели по уголовке. Я знал людей, наркотики видевших впервые в жизни, потому что им их подкидывали во время обыска. А один ленинградский писатель даже сумел разыскать людей, которые подкинули ему эти наркотики, но это ничем не кончилось. В общем, нас тогда судили по уголовке, но настоящей причиной этих судов было, конечно, никакое не воровство, не скупка краденого и не наркотики, а Лубянка.
- И что вы за краденое «сбывали», если не секрет?
- Живопись. Иконную, темперную и масляную. Я уже тогда начал собирать картины, сейчас у меня довольно большая коллекция. Нашли двух уголовников, отбывавших наказание. И они дали показания, что я купил у них пять заведомо краденых икон. А так как эти иконы при обыске у меня не нашли, ведь их не было в природе, меня судили еще и за сбыт краденого.
- Настоящей причиной вашего ареста стало то, что вы были активным сотрудником и автором самиздатского журнала «Евреи в СССР»?
- Этот журнал выпускали замечательные люди и ученые: биологи, математики, физики, историки. Мне предложили либо посадить главного редактора журнала - математика Виктора Браиловского, - либо сесть самому. Так что у меня выхода не было.
- Варлам Шаламов говорил, что «ни одному человеку в мире не надо знать лагерей. Лагерный опыт – целиком отрицательный, до единой минуты. Человек становится только хуже. И не может быть иначе. В лагере есть много такого, чего не должен видеть человек». Это так?
- Да, правда. Но нужно знать, что Шаламов говорит об опыте предыдущего поколения, которое сидело в сталинских лагерях. Люди сидели в лагерях «не исправительных, а истребительных» (заметьте, какое точное слово найдено) и находились в совершенно иных условиях, нежели те, кто отбывал срок в 70-х, где не было изнуряющего, убийственного труда. И знаете, сегодня, когда говорят, что в те годы были ужасные, убийственные лагеря, я им не верю. В тех лагерях нельзя было умереть с голоду, не было цинги и так далее.
- Вот вы до ареста относительно спокойно жили – работали, писали в стол, собирали картины, а потом раз – и пять лет....
Те эмоции невозможно описать словами. Да как я мог себя чувствовать, если мне тогда, кроме пяти лет, обещали еще семь - уже по антисоветской статье, потому что при обыске в моей квартире, который длился три дня, нашли много и сам- и тамиздата. Так что я чудовищно себя чувствовал, предвкушая эти двенадцать лет, но все, как видите, кончилось хорошо. В заключении написал автобиографическую книгу «Прогулки вокруг барака».
В принципе, ситуация тех лет - с обысками, сфабрикованными делами и прочим - отчасти схожа с ситуацией в современной России, если вы в курсе последних громких дел с художниками, да и не только.
Сегодня и с художниками, и с учеными черт знает что происходит. Ужасный кошмар в России творится с судопроизводством и преследованием хороших людей. Но вы знаете, мне об этом несколько неудобно говорить, потому что я все же нахожусь в Израиле, и отсюда все видится немного по-другому. Но я переписываюсь с двумя несправедливо осужденными из России. Они замечательные люди - чистейшие, умнейшие, по чужой подлости - по подлости власти - попавшие под судебные жернова. Я привязан и к России, и к Израилю. Каждое утро читаю «Ежедневный журнал», смотрю новостные ленты, наблюдаю за тем, что происходит у вас, с интересом и ужасом. Мне искренне жаль замечательную страну, которая попала в такую ситуацию.
- Говорят, что поэзия, выходя на улицы и площади, становится важным общественным, гражданским явлением...
- Я так не думаю, сейчас все же не 60-е годы, когда люди собирались на площади, чтобы послушать стихи. Но мне кажется, что в самих этих сборищах на Болотной, да и во всем, что в последнее время происходило, есть огромная поэзия, потому что Россия пробуждается, возвращается в сознание и смотрит широко расткрытыми от испуга глазами на себя саму. Все похоже и на ту карнавальность, которую описывает Бахтин (Михаил Бахтин, русский философ и мыслитель. – Авт.), и пробудившееся в людях чувство свободы и собственного достоинства меня радует.
- Вы бы сами на Болотную пошли?
- Сто процентов!
- Вас можно было назвать поэтом подполья?
- Подпольщики – они размножают свои произведения, печатают прокламации, расклеивают листовки. А я писал стишки. Мне было интересно. Они расходились в самиздате очень хорошо. И до сих пор на концертах иногда слушатели приносят машинописные пожелтевшие копии моих стишков. И мне просто ужасно приятно их подписывать.
- Кто был вашим первым читателем?
- Мои друзья были, скорее всего, не первыми читателями, а первыми слушателями, потому что я двадцать лет писал свои стишки в стол и читал их на дружеских пьянках. И еще, естественно, жена. Моим учителем или наставником был литературовед Леонид Ефимович Пинский, друг Бахтина, специалист по средневековой литературе, Шекспиру, Рабле, Сервантесу. Он меня и благословил.
- Состояние так называемой «внутренней эмиграции» за те двадцать лет, что вы писали «в стол», ощущали?
- Было состояние не внутренней эмиграции, но состояние внутренней свободы. А это совсем разные вещи. Осип Мандельштам делил всю литературу на разрешенную и написанную без разрешения. Он говорил, что написанное с разрешения – это мразь, а второе – ворованный воздух. Вот про ворованный воздух мне как-то ближе.
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.
Как у тюрем, стоят часовые
у Кремля и посольских дворов;
пуще всех охраняет Россия
иностранцев, вождей и воров.
Чувствуя нутром, не глядя в лица,
пряча отношение свое,
власть боится тех, кто не боится,
и не любит любящих ее.