В Калининграде накануне, 24 октября, состоялось закрытие третьего Международного фестиваля органной и камерной музыки. В финальном концерте принял участие 29-летний виолончелист, лауреат престижных конкурсов Александр Рамм, в прошлом году получивший серебряную медаль конкурса Чайковского — своеобразного "Оскара" этой сферы. В Кафедральном соборе был исполнен концерт для виолончели с оркестром Эдуарда Элгара.
О случае, приведшем его к виолончели, о том, какие инструменты считаются молодыми, и о встрече с Мстиславом Ростроповичем музыкант рассказал журналистам Оксане Акмаевой и Александру Катеруше в эфире радио "Комсомольская правда в Калининграде".
— В студию к нам наш гость пришёл со своим инструментом, естественно, потому что сразу после эфира поедет на репетицию. Александр, расскажите про ваш инструмент.
— Мой инструмент уникальный в своём роде. Тот редкий случай, когда музыкант играет на современном инструменте. Вообще, у нас ценятся от 200 лет и старше. Я сам играл. И на пресловутом Страдивари, вернее на инструменте, работал. Этого без преувеличения величайшего мастера. Играл также на инструменте работы венецианского мастера Маттео Гофрилера, пробовал много разных других, но на данный момент, вот уже 6 лет, я играю на инструменте, который сделан в 2009 году.
— Чем он уникален?
— Он уникален тем, что он современный, но звучит не по-современному.
— То есть звучит как старинный?
— Даже профессионалы после каждого концерта (нигде же не написано на самом инструменте, что это за инструмент) всегда подходят, с восторгом интересуются, что же это за инструмент: "Старинный, итальянец?" Я говорю: "В общем, да, итальянец, но не старинный — ему всего лишь 7 лет".
— То есть это юноша? Буквально дитя?
— Это не просто дитя. Дитя — это 100-летний инструмент считается.
— Младенец.
— Да, и с каждым годом (я вот верю в то, что дерево — это живой материал) он впитывает всё после каждого концерта.
— Звучит лучше?
— Конечно, звучит лучше, удобнее играть становится — может быть, он просто под меня подстраивается.
— Александр, а есть ли разница и, вообще, выручает ли хороший инструмент, допустим, не самого талантливого музыканта? Может ли он помочь ему?
— На самом деле, это очень серьёзный тандем, и вы всегда услышите не самого талантливого музыканта даже с величайшим Страдивари.
— А с другой стороны, если, наоборот, гениальный музыкант возьмёт какой-то ужасный инструмент, что из этого получится?
— Кто-то из наших великих музыкантов сказал: мастер сыграет и на табуретке. Но, играя на табуретке, мастером не станешь.
— Виолончель — не самый простой инструмент: здесь требуется невероятный музыкальный слух, непосредственно музыкальность природная, это получить в рамках занятий невозможно, можно только отточить. В своё время, когда вы решили стать виолончелистом, вы лишь приняли такое решение или же это сделали ваши родные?
— Что касается амплуа именно виолончелиста, это решил случай, а что касается музыканта в целом — это решил, конечно же, я. Это, конечно же, редкий случай, но, так как я не принадлежу к музыкальной династии, я первый музыкант в семье, это достаточно редкий случай. Особенно в моём круге общения, среди моих однокурсников бывших, всё время моего обучения как в училище, так и в консерватории девяносто девять процентов — это выходцы из музыкальных династий. Родители музыканты, бабушки музыканты и так далее, у меня не так. И редко бывает, что человек из немузыкальной семьи решает связать свою жизнь с музыкой.
— Расскажите про тот случай, почему так случилось?
— Случай интересный, услышал в детском саду. Пришёл ансамбль из детской музыкальной школы имени Глиэра, в странном составе — несколько скрипочек и одна виолончель, и, как ни странно, заинтересовался я не виолончелью: может быть, девочка играла не так, чтобы меня впечатлить. Но образ скрипача — гордый образ, яркий, поэтический — меня пленил, и я стал целыми днями изображать, как дети обычно копируют что-то понравившееся перед зеркалом. Мама, вздохнув, отвела меня на прослушивание в ту самую музыкальную школу имени Глиэра, и там поставили "диагноз": ритм есть, слух есть, всё, что нужно, есть, но для скрипки староват — в 7 лет начинать на скрипке поздновато, если хочешь чего-то добиться. Я, конечно же, расстроился, но будущая моя первая учительница, великолепная Светлана Валентиновна Иванова, подошла ко мне и что-то сказала про скрипку, только побольше, что на сцене вообще всегда можно сидеть, а не стоять, как скрипачи, и предложила попробовать. И, оглядываясь на прожитые годы, а прошёл уже 21 год, если точно, то оглядываюсь на этот счастливый случай… Сама природа инструмента — певучая, похожая на человеческий голос по тембру, это ни с чем не сравнимое удовольствие — что слушать, что играть. Играть, конечно же, трудно: каждый день занятия, оттачивание.
— По сколько часов в день занимаетесь?
— Сейчас довольно плотный график концертов, последние года четыре уже так, особенно после конкурса Чайковского, и престиж концертов возрос. Если три часа в день удаётся позаниматься, то это удача.
— Конкурс Чайковского: если мне не изменяет память, у вас вторая награда?
— Да, серебряная медаль.
— Часто говорят, что важна не победа, а участие. Насколько это касается конкурса Чайковского, ведь это своего рода "Оскар" классический?
— Это очень даже касается конкурса Чайковского. Я скажу так: победа совсем неважна. Много случаев, когда лауреаты первых премий куда-то девались.
— Угасали просто.
— Что-то с ними происходит. Поэтому сравнение с "Оскаром" или с Олимпиадой для музыкантов, я считаю, некорректно. Потому что и "Оскар", и "Олимпиада" для людей — высшая точка развития. Это признание многолетней работы. А для музыканта это трамплин, это возможность. Особенно сейчас, когда конкурс Чайковского уже второй раз с 2011 года перезагрузку пережил, когда возглавил оргкомитет великий маэстро Валерий Абессалович Гергиев. Это само по себе знак качества, но Валерий Абессалович сделал так, что лауреаты этих конкурсов не затерялись. И всячески поддерживает. И, посмотрев, например, конкурсы 2011 года, подали заявки на конкурс 2015 года самые талантливые ребята. И уровень конкурса был просто невероятно высоким, также сработала интернет-трансляция на невероятную аудиторию благодаря "Медичи-ТВ", и все, кто даже не прошёл… Конечно же, самого главного внимания удостоились пианисты, и я сейчас краем глаза слежу за некоторыми участниками — не победителями, а именно участниками: их заметили, их приглашают, здесь, действительно, важно участие.
— Вам точно не удалось затеряться. За последний сезон, который только-только начался, где успели уже побывать и какие планы на гастроли?
— Начался сезон в сентябре, и сразу с места в карьер, можно так сказать. Сразу же был дебют в новой парижской филармонии, это потрясающий зал на 2 500 мест, на нашем концерте зал был битком, что очень приятно. Затем был дебют в лондонском Кадоган-холле с оркестром Римского театра под управлением Валерия Абессаловича Гергиева, играли мы моё самое любимое сочинение Прокофьева — Симфонию-концерт для виолончели с оркестром. Затем была одна из самых интересных встреч для меня, это в Белграде — исполняли Второй концерт Шостаковича для виолончели с оркестром, с местным оркестром белградским, кстати очень хорошим, а дирижировал один из величайших мастеров наших и не наших (я бы сказал, они всё-таки граждане мира) — Михаил Владимирович Юровский, отец Владимира, который возглавляет Госоркестр. И это общение с ним — что на сцене во время репетиционного процесса, что вне его — произвело на меня огромнейшее впечатление, и я до сих пор перевариваю все те вещи, которые он мне рассказал.
— Александр, игра с великими оркестрами этого мира, с великими дирижёрами является ли своего рода трамплином или это уже признак статуса?
— В моём случае это пока что трамплин.
— Игра с Гергиевым что для вас?
— Это всегда огромная радость, счастье. И ответственность, конечно, большая, волнение, но если направить волнение в нужное русло, то от концерта получаешь удовольствие, от выступления, тем более что маэстро своей легендарной энергетикой заражает всё вокруг, а если сидишь с ним рядом, на расстоянии вытянутой руки, то все в музыке оказываются.
— Мы сегодня за время нашей беседы назвали много имён великих людей. Вы стоите в одном ряду с этими великими. Есть ли всё-таки какой-то момент тщеславия, когда вы понимаете, что жизнь удалась?
— Нет, ни в коем случае. Как только такой червячок поднимает свою голову, я его тут же давлю.
— Но поднимает?
— Ну конечно, всё же я живой человек — естественно, что-то бывает подобное. Но здравый смысл ставит меня на место, потому как это всё только начало: до закрепления на мировой сцене ещё очень долго и много работы. И я скажу так: для меня сейчас каждый концерт — это отдельный конкурс Чайковского. Потому что достаточно выйти и неудачно сыграть два-три раза — и очень быстро перестанут приглашать.
— То есть это достаточно хрупкая материя?
— Конечно. Наше искусство вообще очень хрупкое: каждый раз надо выходить на сцену и доказывать, и бывает так, что вроде готов, вроде всё хорошо — но не пошло. А бывает наоборот.
— Я полагаю, что одним из вопросов виолончелисту будет про Мстислава Ростроповича. Без этого никак не обойтись, потому что я не знаю даже, как его назвать… Этот человек, наверное, бог виолончели. Вам удалось с ним встретиться. Вас называют будущим Ростроповичем...
— Нет, я бы предпочёл быть первым Раммом всё-таки.
— Это, кстати, к вопросу о тщеславии. Про того самого червячка.
— Просто Ростропович — это такой человек, до сих пор невозможно говорить о нём в прошедшем времени. Это такие люди, которые рождаются раз в двести лет: он же был не только великим виолончелистом, но и великим музыкантом, великим гуманистом, великим человеколюбом. Каждый, кто с ним встретился хотя бы на минуту, уже называет его лучшим другом, и тот, в общем-то, солидарен.
— Вам удалось назвать его лучшим другом?
— Мне удалось с ним встретиться, когда мне было девять лет. Я тогда на виолончели занимался всего два года. Но это большая удача, конечно, и с той встречи у меня хранится серьёзная реликвия. Был спектакль "Ромео и Джульетта" в Вильнюсе, мы туда приехали с мамой, потрясающе всё было — отбили ладони, как водилось на выступлениях Ростроповича. Даже когда он дирижировал. И пошли в артистическую: конечно же, там толпа, но увидели маленького ребёнка — пропустили. Я какие-то ему вопросы задал робко, стесняясь, и передал ему от руки заранее написанное письмо с вопросами, которые мог задать девятилетний начинающий музыкант.
— Сейчас это были бы другие вопросы?
— Ну конечно. Как маленький мальчик, там какие-то странные вопросы были — про готовку и так далее. Отдал и отдал. Но через несколько месяцев я получил на печатной машинке ответ с его подписью на все вопросы, как дорогому другу. Вот в этом весь Мстислав Леопольдович.
— И этот ответ сохранился?
— Конечно. Как его можно не сохранить? Это документ очень серьёзный.