В мае калининградец Юрий Антонов побывал на Ближнем Востоке. "Путешествовал по разным частям, взяв с собой немного лекарств для людей, бежавших от войны, и игрушек, собранных друзьями для детишек, лишившихся детства. Старался узнать о жизни людей, был и в пустыне, и в полных природной красоты оазисах. Мне помогла известная журналистка из Дамаска Анхар Кочнева, сама пострадавшая во время войны — она была в плену почти полгода, сильно подорвав здоровье", — говорит Юрий.
Перед вами его рассказ о той поездке.
...От пыльной, переполненной торгующими ерундой лавками дороги, ведущей к набережной древнего Тира, уходят влево ходы-лазы, зажатые бетонными блоками. Сквозь них подвижными в свете садящегося солнца силуэтами детей и перетягивающими ситцевое небо беспорядочными проводами скромно зазывает к себе копящаяся там жизнь. Это палестинское гетто, ещё одно место Ливана, куда обычно не рекомендуют заходить чужакам.
Первое, что подмечает взгляд, — обилие плакатов и флагов. Даже для политически разнообразной жизни этой страны кажется чрезмерным их количество — на стенах, на перекинутых через улицы растяжках, жмущихся, будто гирлянды в предновогодней суете, от лубочных до выполненных в хорошем полиграфическом качестве. Самый популярный герой — Ясир Арафат. Здесь два вида его портретов. Если первый, на котором он — привычный для моей памяти добро улыбающийся старик в арафатке, то второй вызывает удивление — молодой Арафат с повёрнутой в сторону головой и солнечных очках похож на Ринго Старра.
В выделенных лагерях на территории Ливана палестинцы живут с 1948 года, когда было образовано государство Израиль. До сих пор у них нет паспортов — лишь только бумаги, удостоверяющие личность, которые не признаются за пределами страны. Этот лагерь — один из крупнейших на территории страны, предполагают, что здесь живёт более 20 тысяч человек. Сколько точно — не знает никто.
Иду на гул. В центре лагеря, зажатый между детской площадкой и высокой стеной мечети, надрывно стонет старый генератор. Здесь, у вытоптанной футбольной площадки, на стенах много детских рисунков. Среди прочих, где дети рисуют свои семьи, солнце, школьные автобусы и кумиров — сегодня это Роналду и Месси, выделяется один: на нём белый голубь с крылом в виде флага Палестины, пронзённым стрелой сердцем и автоматом Калашникова, нарисованным с удивительной для детской руки точностью.
Из оцепенения меня выводят мальчишки, играющие рядом в футбол, — между их смехом, рождённым беззлобным азартом игры, и этими граффити будто пролегает пропасть. Но пропасть ли? В мозгу царапаются, будто кот с дурным характером и сбившейся на спине шерстью, слова Гамилькара Барки, правителя Карфагена, о своём сыне Ганнибале и его братьях: "Вот львята, которых я ращу на погибель Риму!".
В меня, сама того не ожидая, врезается девочка, внезапно выскочившая навстречу со двора родительского дома. Маленький лучик света с играющими на расцветшем в наивной улыбке лице бликами. Она никогда не получит паспорта гражданина страны, где родилась и выросла, прожив всю свою жизнь с жалкими бумажками, словно домашний скот, как и другие дети гетто, не сможет официально стать квалифицированным врачом или инженером из-за существующих в мире взрослых законов в виде списка с перечнем более 70 видов деятельности.
Просто потому, что она палестинка.
В лавке, примостившейся у входа в школу, ко мне подходит молодой парень, вежливо здоровается и интересуется о том, что я здесь делаю и знаю ли о том, что это за место. Рассказываю о том, что знаю историю трагедии его народа, интересуюсь их историей, религией и культурой. Он просит меня показать, что я успел снять сегодня. В памяти фотоаппарата фотографии с исламского праздника в мечети в Триполи, откуда я уехал сегодня утром. Дверь за нашими спинами неприятно скрипит, добавляя прохлады сумраку, царящему в маленьком пространстве между мешков и коробок, и оказывается почти закрытой. Нас уже трое. Не вижу глазами, но чувствую это спиной.
Религиозный праздник в большой мечети Триполи, города на севере страны, населённого преимущественно салафитами.
Тон голоса моего собеседника меняется с приятельского на почти по-голубиному воркующий, он говорит уже полушёпотом. Спрашивает о том, понимаю ли я разницу между настоящим исламом и тем, во что он превратился во всём мире, вижу ли развращённость тех ценностей, которые несёт западная культура. Вопросы свои он задаёт так, как задавали в 90-х годах сектанты в неизменных даже в летний зной белых рубашках с галстуками и тёмным низом, обивавшие пороги буквально каждого подъезда планеты моего детства, — ни на один из них я не могу ответить отрицательно.
Да, это страшно, когда бомбы сыплются на головы мирных жителей мусульманских кварталов; да, ущемление прав одних людей другими только лишь из-за их происхождения и традиций — это несправедливо; да, трусостью является потакание тем, кто приходит на родную землю насаждать свои законы и правила. Да, да, да — это длится не меньше получаса.
На айфоне мне показывают видео. Оно на арабском, но с английскими субтитрами. В нём дети, поющие песни, которые прерываются взрывом где-то позади них, кто-то пинает ногами труп молодого парня с по-юношески редкой бородой. Я моргаю глазами, имитируя нервный тик, и прошу остановить на минуту. Делаю глубокий вдох и жадно глотаю воду из подаренной мне бутылки.
Продолжаем. Строем, словно солдаты СС, идут американские пехотинцы. Буш и Обама в мрачных тонах. В кадре мелькают знакомые по новостям чёрные флаги с белыми нарочито неряшливыми арабскими буквами. Голос надрывно читает суры из Корана о священной войне с теми, кто несёт людям горе и слёзы.
Внутри городских стен старейших на планете городов умиротворённая мудрость соседствует с исламским экстремизмом.
Понимаю, что нужен будет какой-то ответ. Врать бесполезно, а сказать наивное "нет" уже поздно.
Говорю честно: я ничего не понимаю в политике, которая уносит жизни, не принося света никому. Я просто не разбираюсь в этом. И не хочу. С собой у меня два мешка: один с медикаментами, которые готов отдать любому нуждающемуся, второй — с детскими игрушками. Выворачиваю рюкзак — там игрушечные машинки и розовая лошадка с длинной игривой чёлкой. Хорошая привычка — рассматривая какое-либо социальное явление, узнавать несколько противоположных позиций. И почти необходимое тут, на Ближнем Востоке, — слушать, возмущаться вместе с говорящим, улыбаться и смеяться. А под столом держать сложенную в фигу руку. Но вот здесь это психологически трудно. Вот так просто, как оказывается, отсюда уезжают подростки — 17-20 лет — воевать якобы за свою свободу и убеждения.
Один и другой набирают ртом воздух, пытаются, но не находят что ответить. Воспользовавшись этой паузой, ухожу.
На стадионе перед школой проходит футбольный матч. Ещё немного дрожат кончики пальцев. Влившись немного в ход игры, оглядываюсь по сторонам. Рядом со мной молодой парень, почему-то располагающий всем своим видом. Знакомимся. Его зовут Амин. Ему 19 лет, он студент технологического факультета. Мы легко находим миллион общих тем для разговора. Делаю комплимент — у него замечательный английский. Он рассказывает с гордостью, имеющей в себе оттенок внутренней силы и благородства, о своём младшем брате, который сейчас учится в Англии. Он — пятый ребёнок за всю историю существования гетто, которому удалось по программе обмена уехать учиться в хорошей школе. Амин смеётся: его брат живёт в маленьком городке недалеко от Лондона и охотнее сейчас уже говорит по-английски, пользуясь родным арабским языком лишь при общении с семьёй по скайпу.
Мой новый знакомый предлагает прогуляться до его дома. Я с радостью соглашаюсь — солнце уже клонится к горизонту, сидеть на школьном дворе весь вечер совсем неохота. Дома Амин просит подождать, пока он переоденется, — мы поедем вместе на ещё один футбольный матч где-то в городе, в котором он будет принимать участие. Вместе с его друзьями щёлкаем орешки и смотрим телевизор.
На приморской набережной совсем другие настроения: здешние ливанцы преимущественно шииты, поэтому наряду с государственными видны флаги "Хезболлы", считающейся террористической организацией в большинстве стран Европы и Северной Америки. Боевое её крыло, запрещённое во многих странах мира, — это мощная поддержка правительственных войск Башара Асада в Сирии, до которой отсюда меньше 50 километров.
С удовольствием слежу за игрой моего нового знакомого.
Говорят, командные виды спорта — одна из лучших детерминант распределения ролей в обществе. Кто-то предпочитает сиять в атаке, изредка мелькая скорее жестами и криками, чем помощью другим, кто-то отрабатывает по-черновому в защите, оставаясь один на один перед угрозой. Кто-то — лидеры команды — созидает, отрабатывая от края и до края, лаконично подсказывают, не распыляясь на беспомощную критику. Амин — лидер. Но что должно быть на душе у такого лидера, который, получив образование, не имеет права расти дальше?
Где-то на западе небо занимается оранжевым. Я прощаюсь с парнями и иду. Просто бреду, подставив лицо морскому ветру. В том месте, где против берега, словно в укор последующим тысячелетиям, растопырив тонкие сухие пальцы своих мраморных колонн, лежит античный полис Тир, на поросшем редким кустарником холме теснится мусульманское кладбище. Анхар попросила накануне сделать при возможности несколько кадров этого места.
Мусульманское кладбище на фоне руин античного Тира.
Сегодня здесь, под расправленными знамёнами "Хезболлы" снова хоронили погибших в Сирии солдат. Сажусь на надгробие неподалёку. Прямо напротив — чёрный силуэт матери. Порываюсь снять сделавшийся нежно-розовым горизонт, лучи света в узорчатых портиках колонн на фоне моря и сгорбленную горем фигуру покинутой покончившими с официальным мужчинами, но не могу. Хлопки флагов о воздух и шум набегающих волн. Руки матери мнут комок сухой земли на могиле сына...