В субботу, 4 февраля, в Калининграде пройдет концерт культовой регги-группы "Комитет охраны тепла". Клопс.Ru встретился с Александром Верешко, который подхватил знамя после ухода из жизни в 2010 году лидера коллектива Сергея "Олди" Белоусова, и поговорил с ним об отношении к цензуре, о том, почему у команды так мало альбомов, и о том, почему в прошлом году их не пустили на фестиваль "Калининград ин рок".
— Я не увидела подробностей в афише… Вы с какой концертной программой выступите в "Дредноуте"? Будет что-то новое?
— Я думал, первый вопрос будет: "Вы с какой вообще целью на сцену лезете?" (смеется — Прим. ред.). А зачем вообще программа какая-то должна быть? Просто играем да играем.
У меня нет цели новое играть. По разным внутренним причинам, по внутреннему ощущению.
— Кто сейчас в "Комитете" поет вместо Олди (лидера группы Сергея Белоусова, который умер в 2010 году — Прим. ред.)?
— Я. Причём петь тоже от безысходности начал. Когда Олди не стало, на первый концерт памяти такого вопроса не стояло: там все выходили и пели, отдавая дань уважения. Потом мой друг, с которым я раньше играл, Лёша Бобров из группы "Закройте форточку", помогал с вокалом. Он знал все песни, и у него очень хорошо получалось — даже голос был похож. Однако у него много дел в своей группе.
— После смерти Олди сильно упал поток слушателей на концертах?
— Да, упал. Потому что в основном на Олди шли. Но для нас нет смысла собирать полный зал. "Комитет" — это движение. С нами те, кто это поддерживает.
После смерти Сергея все стали говорить: "Комитета" больше нет". Мне со всей страны писали, что мы не имеем права играть: Олди нет — и нет музыки.
Вообще, конечно, в "Комитете" Олди — это главная личность. В основном на концерт приходили ради него: у нас могло не быть аппаратуры даже, но он вышел — и всё, концерт состоялся. В 2005 году на "Вагонке" он за весь концерт не проронил не единого слова. Сидел на полу в носочках шерстяных — всё. А музыканты играли. Но концерт вообще клевый был.
Нам все-таки в мае будет 30 лет. И всё это время мы играли и с большими перерывами, потому что Олди пропадал — он же колесил по миру в это время, я вообще его называю "человек мира".
Олди держал флаг — причём всемирный такой флаг. Боец упал, и получилось так, что подняли флаг и дальше пошли.
Я прекрасно понимаю, что у людей остается Олди перед глазами, но меня это не задевает нисколько. Олди не стало, но осталась память, я, честно говоря, просто поддерживаю тлеющий уголек "Комитета".
Поэтому никаких амбициозных планов вообще нет: нового, наверное, уже не будет (но я не зарекаюсь). Есть "Комитет", пригласят — поиграем, не пригласят — не надо.
— А почему вы везде были и нигде не остались, почему вот такая группа, как "Комитет охраны тепла", в итоге не приняла решение переехать в Питер, в Москву? Почему Калининград?
— У нас вообще база в Москве была. Мы вот в Москву приезжаем — у кого оставаться? Мы у кого ночуем, тот становится директором группы сразу. Почему не остались? Мы начали конкретно ездить с 1989 года по концертам. Каждый месяц ездили. А потом здесь, в Калининграде, мы семьей начали обрастать: у меня дочка рождается, у Иры — сын… А мне вообще всегда Калининград нравился, и я вообще обожаю его и до сих пор. Предлагали переехать — все стремятся, а я не стремлюсь…
— Кстати, вы видели, что, согласно "Википедии", группы "К.О.Т." сейчас нет: она с 2010 года (с дня смерти Олди) перестала существовать?
— Мы даже и не занимались и не интересовались страницами в интернете — этим занималась третья жена Олди, Екатерина. Авторские права на песни и бренд "Комитет охраны тепла" принадлежали детям.
— А дети не против, что вы эти песни исполняете?
— У нас вялая переписка была когда-то… Сначала всё нормально. Мы не можем продавать, выпускать записи, вещи какие-то, а вот играть песенки мы можем. У нас, например, есть запись 2012 года, но мы не можем ее растиражировать, тем более диски продавать, потому что это неправильно.
— А почему за два десятилетия (я имею в виду период до смерти Олди) было записано всего два альбома?
— Не стояла цель какие-то альбомы писать. Вся жизнь "комитетская" идет спонтанно. У нас же не было никакого директора — мы сами по себе. В основном всё от Олди шло, а Олди — ветер. У него то есть настроение, то нет… У нас вообще очень много концертов обломилось, грубо говоря, потому что Олди мог просто не приехать.
— Разочарований за минувшие 30 лет творчества никаких не испытывали, что вот ты пилишь-пилишь, а особой отдачи нет?
— А я отдачи и не жду. Это всё равно что делать добрые дела и думать: "Ну почему мне так фигово, я ж всё так правильно делаю?"
— Поклонников регги-музыки всё меньше становится. Вам так не кажется?
— А может, оно и хорошо: зато они настоящие. Меня вообще не волнует, много поклонников или мало поклонников. Меня волнует хозяйство "комитетское" — вот оно есть. Люди приходят и уходят, а остаются те, кто остается. Что будет дальше с регги вообще — меня не волнует.
— А как же высокие цели и идеи? Нести культуру в массы?
— У меня нет высоких целей. Культура в массы? Вот я — культура? Ругающийся матом пьяный растаман! Вот на мне шапочка, которую мне наша Ира (бэк-вокалистка группы — Прим. ред.) подарила, — она освящена митрополитом. Мне сказали, чтоб я не ругался в ней матом.
— В ваших же песнях практически через слово можно услышать "джа". Я думала, что вы не православие, а растафарианство проповедуете…
— Как хотите, так и называйте. У нас "музыка отечественного растафарианизма". Это понятие придумал Олди. Это самое емкое название нашей музыки, я даже не хочу в стилях нашу игру характеризовать.
— Скажите, а вы в шапочке матом не ругаетесь?
— Ругаюсь. Во мне всегда протест живет. Но это, опять же, если про меня лично будем разговаривать, или вообще про "Комитет". Это разные вещи. А может быть, одно и то же.
Из-за мата в текстах песен нас даже не пустили выступать на фестивале "Калининград ин рок", который этим летом был.
Изначально, где бы мы ни играли, организаторы подбегали и говорили Олди: "Только не ругайся". Но всегда звучала песня как она есть. Эта дурацкая фраза, а может, нормальная: "из песни слов не выкинешь". Можно ругаться по-разному: можно по-хамски, а есть другое — просто словосочетание в песне.
— Как вы относитесь к тому, что политические события отражаются на творчестве музыкантов — идеи или протесты в текстах прописываются?
— Олди был жестко политизирован, потому что вот как раз перестройка в конце 80-х была, и первые песни, например "Комсомольцам", "Бумажный герой"…
Здравствуйте, мальчики, совет комсомольца.
Сорвана цепь, замкнуты кольца.
Вы — бунтари, мы — добровольцы.
Чем же вы заняты, комсомольцы?
— А как вы думаете, сейчас актуальны будут его тексты?
— Очень. Много текстов против бюрократии, против всего… Это как раз все тексты, написанные в начале перестройки, когда все против чего-то боролись. И даже друг с другом. Например, я хочу эту песню сыграть, а мне музыканты: "Да ну, да ну…". Кстати, Олди музыкантов сразу посылал — и человек уходил, как бы он хорошо ни играл. Олди говорил, что играть любой дурак умеет.
— А что надо уметь?
— Жить в семье: иметь терпимость, уважение… Музыкальный ансамбль — всё равно что брак. У нас, в принципе, так оно и было: Олди был папой, я — мамой. Олди всех посылал, а ко мне потом все приходили жаловаться.
— А не приходилось Олди уговаривать взять кого-то назад?
— Нет, никогда. Он был жесткий, но если человек имел огромное желание играть, то двери всегда открыты. Хотя обиженных "комитетчиков" много.
— Олди такой неоднозначный человек. Он же был очень известен и уважаем в музыкальной среде, несмотря на все свои отрицательные качества и пагубные привычки. Но у него порой не было денег даже на автобус, он не был востребован в качестве знаменитости у журналистов… Почему он так и не стал мегапопулярен и богат?
— Не богат — потому что, как у нас в песне поется, "всё, что было в кармане, я всё проторчал". А популярность — нет, очень был популярен. Рассказать о себе — это было опасно.
— Но при этом его всё время вспоминают. Мамонов, Гаркуша, Армен Григорян приезжал вспоминал.
— А как вы вообще к цензуре относитесь современной?
— Я никогда не задумывался и даже не хочу себе голову заморачивать, потому что для меня такой проблемы нет вообще.
Я ж таксистом работаю, я всё время езжу, у меня сзади на машине такой значок прилеплен — лист марихуаны. Ко мне все подходят и спрашивают: "Тебя не останавливают?". Я говорю: "Нет, а что?". И вот год назад останавливает меня незнакомец: "У вас сзади значок. Я сфотографировал вашу машину". Я говорю: "И что? Этот значок — символ нашей группы, которой 30 лет. Я не употребляю, не рекламирую…". Он говорит: "Ладно, я вашу фотографию не буду никуда отсылать". Хотя потом я узнал, что он разослал всем гаишникам фотографии моей машины.
— Вы, оказывается, таксуете. А вас узнают клиенты?
— Да. Я вообще в шоке. Это каждый день происходит, и я уже привык. Мне это, если честно, даже нравится. Даже гости из Москвы, из Питера узнают!
— Нового, говорите, не слушаете… А из старого, помимо Боба Марли, — что за диски у вас в машине лежат?
— Я люблю хард-рок. Я же металлист вообще. Моя любимая группа — это "Лед Зеппелин". Там любимый мой барабанщик играет.
— Как же так получилось, что вы в стиле регги вообще начали играть?
— Я не просто регги, я именно в "Комитете" играю. Ведь я когда-то о регги вообще не слышал. Вот меня привели на репетицию. Тогда группа существовала 3-4 месяца, и уже переиграли все барабанщики, которые были на то время в Калининграде. Я был уже где-то пятнадцатым. Я говорю Олди: "А как играть?". Но буквально через 2-3 репетиции был уже какой-то концерт, и мы сразу начинаем запись первого альбома — "Зубы", и там если послушать барабаны, то регги вообще не пахнет: я ведь хард-рок любил. Только потом я уже стал слушать Марли и других музыкантов…
Кстати, первая моя репетиция вместе с "Комитетом" была сразу после спарринга. Вы не застали время, когда они были популярны? Тогда музыканты из питерского рок-клуба к нам приезжали. Спарринг — это когда, например, с "Аукционом" выступает наша калининградская команда. Такой формат служил великолепным подъемом для калининградской музыки. В те времена из Питера, из "Московской рок-лаборатории" приглашали музыкантов и выставляли к ним в спарринг нашу калининградскую группу. Это было то в ДКМ, то в ДКР, в Дворце культуры железнодорожников проходили эти концерты. Это были праздники и для музыкантов! Приезжали "Звуки Му", помню. С Петром Мамоновым наш Олди даже сходил на калининградскую дискотеку "кому за". Они напились и пошли.
— А как вы себе представляете типичного слушателя, который придет на ваш концерт?
— Очень добрый, который хочет в какое-то действо.
— А это музыкант или нет?
— Насколько я знаю калининградских музыкантов, они не ходят друг к другу на концерты. Только если бесплатно. У меня, кстати, тоже такая фигня была одно время. Я ж туда приходил тусоваться… Я помню, с барабанщиком Костей Марозовым мы напились и пошли гитаристов гонять, потому что они стоят — чурочка такая…Застыли такие и стоят… Как можно так играть? И никакой экспрессии. Кепочка, свитерок, джинсы… И все в черном. Я всегда против черного цвета. Про черный цвет в одежде сказал очень хорошо солист "Джудас Прист": "Грязи не видно". Я б вот играл метал — наоборот, белое бы надел — костюм-троечку. Вот специально. Я ненавижу штампы!
— Ой ли? А если регги, то должна быть на футболке Ямайка и картинка марихуаны на машине?
— А регги — это без трусов по пляжу. Вот просто — море, бабы, купорос. Вот что такое регги! Я почему родину люблю? Всё лето на Куршской косе провожу: я фанат дикого отдыха.
— А ради жизни такой жизни отказались бы от "Комитета"?
— Я сейчас просто подхватил флаг. Я хранитель наследия, но я не идейный, а Олди был идейный.
— А кому передадите наследие?
— А зачем флаг передавать? Я сам подхватил, мне никто не передавал. С тех пор как мы с Олди уехали в Киев и вдвоем там играли, началась другая эпоха. Олди, я, и те, кто с нами играет, — это и есть "Комитет".
— Может, и после вас кто-то будет?
— Я как ортодокс. Я при каждом удобном случае разговариваю о "Комитете" — не потому, что его забыли, а просто потому, что для меня эта группа — семья. А после меня, я так понял, не будет "Комитета".