Немецкий архитектор Ганс Шарун построил в Инстербурге веселый разноцветный квартал. За долгие годы краски поблекли, но, если приглядеться, можно представить, каким был "Пестрый ряд" семьдесят лет назад. Профессор Смольного института Иван Чечот провел экскурсию по сохранившимся инстребургским улицам.
Свободный консерватор
Почти каждое лето в замке Инстербург проходят занятия в летней гуманитарной школе профессора-искусствоведа Смольного института свободных наук и искусств, руководителя сектора истории и теории изобразительного искусства и архитектуры Российского института истории искусств РАН Ивана Дмитриевича Чечота.
Летняя гуманитарная школа — это беседы об истории и искусстве, прогулки по области, а когда история выходит из аудиторий на улицу, она сразу же перестает быть сводом терминов и дат, скучным пыльным параграфом, нечетко отпечатанной иллюстрацией на плохой бумаге — она оживает, становится настоящей. И даже изображенный на майке Ивана Дмитриевича историк древнего мира Иоганн Иохим Винкельман оказывается не обычным портретом, а таким же "гулякой", как и мы.
Иван Дмитриевич, у вас на футболке — Винкельман. Почему?
Футболка с Винкельманом приобретена в доме, где родился ученый, в городе Стендаль. Я там был, осмотрел городок (он небольшой, величиной с наш Черняховск), посетил домик "отца истории искусств и археологии". Футболка мне понравилась — все-таки редкость! И потом, я ведь правнук Винкельмана! По призванию, конечно…
Впрочем, майку с "прадедом" Чечот носит не постоянно. А вот немецкий народный пиджак из Баварии фактически не снимает уже двадцать лет.
— Для тех, кто меня знает, этот пиджак — вовсе не знак моей старомодности или консерватизма, а напротив — свободы и своеволия, — считает Чечот. — Однако я с симпатией отношусь к идеям так называемой "консервативной революции" (Меллер ван ден Брук, Эвола, Генон). Я не ношу джинсы! Никогда. Так сложилось с юности. Даже тогда, когда все гонялись за этими штанами, я оставался к ним равнодушным… Если кто-то истолкует отсутствие у меня джинсов как антиамериканизм, я не буду иметь ничего против. Но Америка — большая и великая страна, и в ней есть не только американизм и политкорректность...
Винкельман подмигивает.
"Пестрый ряд"
И вот мы ходим по городу, смотрим на здания. Мы — это несколько черняховских ребят, несколько студентов из Смольного, несколько калининградцев, — это те, кто уже посещал летнюю школу, и те, кто приехал впервые. И еще немец, коренной инстербуржец, с женой и сыном — мальчишкой лет двенадцати, который всю дорогу откровенно скучает, время от времени яростно расчесывая комариные укусы.
Когда речь заходит о студентах-архитекторах из Казани (они проходили летнюю практику в Черняховске и подготовили проект реконструкции "Пестрого ряда"), мальчик с какой-то досадой говорит: "Нет, то, о чем вы все говорите, никогда не произойдет, здесь ничего не будет восстановлено".
В бывших немецких казармах мы делаем передышку. На воротах — табличка: "Вход запрещен. Охраняется собаками". И вдалеке — солдатик в форме и с собакой. Кажется, что они — и солдатик, и собака — картонные, из такого набора, где ты вырезаешь полки и пушки и разыгрываешь на письменном столе настоящую битву или просто учения.
Мы заходим во все дворы — Иван Дмитриевич впереди, но не как тот, кто ведет экскурсию — посмотрите направо, посмотрите налево — и рупор на шее, нет. Просто идет быстрее других, и рядом с ним — еще несколько таких же быстроногих.
Нас интересует квартал Ганса Шаруна*, появившийся в начале двадцатого века. Сейчас это улица Гагарина (бывшая Казерненштрассе), застроенная трехэтажными домами под высокими черепичными крышами. Посередине улицу Гагарина разрывает Элеваторная.
Сегодня это единственная практически полностью сохранившаяся масштабная шаруновская застройка во всей Европе. С 2007—2008 гг. специ-
алисты провели первичный наружный осмотр жилого массива на Элеваторной, тогда и подтвердилось, что Ганс Шарун — автор этих домов.
На Элеваторной
Дома, которые Ганс Шарун спроектировал в 1919 году, были секционными, то есть состоящими из нескольких квартир (как правило, из четырех). Во дворе такого дома — небольшой сад или палисадник. Эти дома предназначались для обычных семей — рабочих железной дороги и почтовых служащих. Вполне стандартные постройки отличались друг от друга эркерами, лестницами, а главное — цветом.
Это как игра в кубики. Представьте, что ребенок взял два десятка брусков, выкрасил их в красный, синий, желтый, зеленый, белый цвета, сложил в коробку, встряхнул, перемешал и стал выкладывать свой город, — ряд за рядом, не строго по линейке, но и не как придется, самозабвенно.
Или хорошо, пусть не кубики, пусть он играет в солдатики и выстраивает их в один ряд, но в какой-то момент командует: "Вольно!".
Дома в квартале Шаруна стоят так, чтобы двор был немного приоткрыт и можно было увидеть, что расположено за тем заборчиком, за теми кустами снежника, за тем покрывалом с тиграми, которое сушится на солнце.
С момента постройки дома не ремонтировались, не проводилась перепланировка, поэтому мы можем видеть, какими были окна и двери, в какой цвет были выкрашены наличники и стены.
Почему Шарун сделал стены домов на Элеваторной улице разноцветными? — спрашиваю у Чечота.
Дома цветные, потому что в авангардном искусстве того времени (экспрессионизм) проблема цвета была важнейшей: все должно было быть цветным, контрастным и ярким, — объясняет он. — В то же время, у таких архитекторов, как Шарун, которые жили социалистическими (не путайте с коммунистическими!) идеями, было желание создать для простых людей более оптимистическую (цветную) жизненную среду — по контрасту с серыми буднями на производстве, вообще, на работе. Есть в этой пестроте и оглядка на средневековый город (кирпич, крыши, материалы разного цвета), и желание создать игрушечный и словно бы театральный городок, т.е. внести живой игровой момент. Вы знаете, что окошечки и прочие мелкие детали сделаны фигурными, с "готическими" стрельчатыми завершениями. По-моему, в этом чувствуется также легкая ирония по поводу традиции, которую архитектор продолжает. Мысль, может быть, такая: жизнь выносима только с иронической и мягко-юмористической точки зрения (вариация на некоторые темы Ницше, которого так ценили экспрессионисты).
— Вот этот дом был красным, — показывает Иван Дмитриевич, — этот — синим, местами краска еще сохранилась...
И, если ты ожидал сквозь зелень уже отцветшего жасмина увидеть ярко-красную или пронзительно-синюю стену, то разочаруешься. Ты видишь блеклый цвет, но в какой-то момент это все оживает и становится настоящим, вся улица становится цветной.
Это красота, которая не сразу бросается в глаза: ты должен присмотреться, чтобы увидеть тот цвет дома, который был раньше, те двери — дерево, тяжелые ручки, никаких кодовых замков и домофонов, те окна — двойные рамы, замазка.
А для чего окна были именно такими — стекло, разделенное рамой на квадраты? Ведь наверняка для чего-то...
Мелкая расстекловка была принята в то время везде, это связано с форматом дешевого стекла. То же самое было в Ленинграде до войны. Кроме того, это своеобразная дань европейской традиции: стекло появилось в окнах не ранее XVI—XVII веков и было мелким... Это дает игру бликов! Это придает характерную уютность. Говорят, кому-то разделенные на квадраты стекла напоминают тюрьму или больницу. Думаю, такие ассоциации могут возникнуть только у людей, долгое время живших при советском режиме. Они невозможны в Голландии, Германии, где многие дома имеют такие окна. Эти квадратики словно говорят, что здесь живут маленькие, уютные, аккуратные люди, не лишенные юмора. Каждый квадратик как будто протирает невидимая рука хозяйки.
Город и люди
Сейчас на узких подоконниках домов — герань и алоэ в горшках из обрезанных пластиковых бутылок, между двойными рамами греются кошки. На последнем этаже кто-то захлопывает пластиковое окно.
— Мы можем предположить, что внутри живут люди среднего достатка; во всяком случае, они смогли поставить себе евроокна, повесили приличные, модные занавески; скорее всего, у многих есть компьютеры, а у некоторых — и ноутбуки; так почему же им тяжело собраться во дворе и договориться о том, чтобы вставить одинаковые оконные рамы? — недоумевает Иван Дмитриевич.
Если честно, мне иногда кажется, что они существуют как-то сами по себе: этот город и основная часть его населения...
Вы правильно заметили, что жители Черняховска живут своей черняховской жизнью, а город с его историей и архитектурой — своей. Пожалуй, тамошние жители еще имеют что-то общее с восточно-прусской природой, которая стала для них родной — и на садовом участке, и на речке, и в лесу. Но к архитектуре не имеют отношения. Я думаю, что это так почти в любом городе: люди везде — просто люди со своими заботами, а города и их образы — это что-то другое. Правда, в Калининградской области все это более резко выражено.
Чечотить
Кто-то из местных фотографирует нас из окна, женщины в тренировочных костюмах и мужчины в растянутых майках приглашают посидеть с ними. На лавочках у глухого палисадника, где пополам с гортензией — крапива и цветет иван-чай, сидят бабушки. Они спрашивают: "В гости приехали?". Или говорят что-нибудь на немецком, по слогам, вроде "гутен абенд".
Иван Дмитриевич пожимает плечами: "Если бы все осталось как прежде и здесь жили бы немцы, они вряд ли бы сидели вот так на лавочке; скорее всего, кто-то красил бы эту лавочку, кто-то — поправлял забор, еще кто-то — полол сорняки и подрезал ветки у кустов, и на нас никто не обращал бы внимания. Впрочем, тогда бы и мы здесь не ходили".
*****
Вечером мы сидим за столом и пьем чай. Одна девушка говорит, что она "штырится". Иван Дмитриевич весело переспрашивает:
— "Штыриться"? Интересно-интересно, я раньше нигде не встречал такого слова. А что оно значит? А есть у вас, у калининградцев, в речи еще какие-нибудь местные слова?
Есть одно такое слово — "чечотить", — отвечает фотохудожник Александр Любин.
Чечотить? А это как?
Ну, например, что мы делали сегодня — с утра вы показывали кино, мы все вместе его смотрели и обсуждали, потом вы читали Гете, мы слушали и тоже обсуждали, потом ходили по городу, вы рассказывали про дома, а мы снова смотрели, слушали и говорили. Чечотили, одним словом.
И Винкельман вместе с нами.