Интервью случилось во время сентябрьского фестиваля с дурацким названием «БиблиОбраз» — просто дикобраз какой-то, — где Гордон выступал перед студентами калининградских вузов. В день открытия в парке «Юность» царил культурно-просветительский экстаз. На фоне всеобщего радостного возбуждения и зазывных флажков с незатейливыми призывами к высокому, светлому и чистому выделялась фигура мужчины, сидящего на скамейке и погруженного то ли в пушкинскую осеннюю хандру, то ли в байроновский мрачноватый фатализм. Ответив на мое приветствие, Гордон встал и как-то почти обреченно поплелся за мной в более уединенное место.
Нестыдный способ заработка
- Кто такой Александр Гордон за вычетом его многочисленных профессиональных функций?
(долго думает)
- Сорокапятилетний россиянин с опытом жизни за границей. Все. Остальное — профессиональное.
- Тогда о профессии. Вы работаете, по большому счету, в разговорном жанре. Вы верите, что, разговаривая, можно что-то изменить?
- Я разговариваю не потому, что хочу что-то изменить, а потому, что у меня вынесенное мышление. Я соображаю что-то о себе, о жизни, только когда говорю. И поскольку я еще не дожил до такого состояния, чтобы разговаривать с самим собой, пользуюсь возможностью публичных выступлений. Что можно изменить словами? Можно, например, изменить свой ужин, заказывая его в ресторане или упрашивая жену что-нибудь приготовить. Но и только. Слова-слова... есть давнее сомнение в силе этого инструмента.
- Тем не менее, вы ведете жаркие дискуссии в передаче «Гордон Кихот», в регионах выступаете. Ваша громадная потенция обсуждать и дискутировать является коммерческой, или вы в это вкладываете какой-то смысл?
- Это, в первую очередь, нестыдный способ зарабатывания денег с изрядной долей лукавства, потому что невозможно публично в лицо другим людям говорить только то, что хочешь, и только то, что думаешь.
- А по-моему, говорить в лицо то, что думаешь, — это ваше основное занятие...
- Вы меня принимаете за юродивого, а это не так.
- Но вы часто и выглядите как юродивый...
- Это сознательно, таков мой образ, а метод — провокация.
- Можно ли сказать, что Александр Гордон относится к категории людей, которые лучше других понимают, что происходит вокруг?
- Иногда мне так кажется. Вчера вот я в застолье выдал неожиданный для себя афоризм: сколько дураков, столько мнений. Это было очень тепло встречено, а иначе и не объяснить, откуда у нас такое количество людей, знающих, как менять мир. А доля «недурака» — это сомнения. Иногда мне кажется, что я понимаю лучше, чем целый ряд людей, что происходит и куда это ведет. Но всякий раз, если высказываю это «знание», то делаю это не с осторожностью даже, а с обреченностью: во-первых, может быть, я и не прав, а во-вторых, даже если и прав, все равно никто не поверит и не поймет.
Трансляция сверху вниз
- А если все-таки вербализировать ваше знание?
- Лучше не будет. Россия, к сожалению, с каждым днем все больше и больше вписывается в сегодняшний мировой контекст. У нас даже была отчаянная дискуссия с вашим губернатором по этому поводу. Он все ищет пути, сейчас все этим заняты.
- А какие пути он ищет?
- Он ищет такие же пути, как и все. Я много езжу, у меня такая идея — найти «лица необщее выражение» у каждого региона. Чтобы было понятно, как его идентифицировать, а следовательно, развивать. И мы с ним (губернатором Боосом. — Авт.) решительно не сошлись в том, что он надумал. Но думаю, что публиковать это я не могу: разговор был приватный.
- Ну, а ваша точка зрения в этом разговоре какова?
- Мне представляется, что многие беды современного мира идут от излишней активности (читай: гордыни) людей, которые полагают, что от них что-то зависит: президенты, премьеры, губернаторы и так далее. А движение ради движения, развитие ради развития, деньги ради денег приводят нас не только к финансовому тупику, что мы сейчас наблюдаем, но еще и к выхолащиванию целеполагания. Возникает странная коллизия: цивилизация, которая создала невероятно благоприятные условия для жизни человека, совершенно лишила общество осознанного образа, ради которого человек иногда и терпит все, что происходит с ним. И тогда парадокс Швеции, Бельгии, где самое высокое количество самоубийств в Европе, парадоксом уже не представляется, потому что человек — такое странное больное животное, что ему надо — если не знать, зачем, то хотя бы пытаться не жить в такой ситуации, когда этот вопрос совсем неважен. Ответы, которые придуманы цивилизацией, очень примитивны и не утешают.
По крайней мере, ту часть людей, которую можно назвать людьми думающими и страдающими. Нами правят кнут и пряник. Кнут — это страх перед завтрашним днем, который сознательно внушается в обществе: завтрашний день ужасен, если не... И дальше идет набор средств вымогательства, объясняющих, почему человек должен трудиться, почему должен выкладываться, — а это чтобы завтрашний день был более приемлем, чтобы не было так страшно. И второе — пряник, и это не просто потребление, а потребление растущее: завтра у тебя будет больше, чем сегодня. Любой сбой, вроде нынешнего кризиса, приводит к растерянности и унынию. Оказывается, что все рецепты, которые тебе давали, весь твой труд, положенный на выполнение этих рецептов, оказались напрасными. А человеку нужно утешение, и в чем его искать, к сожалению, об этом ни ваш губернатор, ни люди, которые стоят выше него, не только в нашей стране — повсюду, даже не задумываются.
- Разве важно, чтобы именно они задумывались?
- А кто является транслятором смыслов и целей?
- А почему мы думаем, что должно транслироваться сверху вниз?
- Потому что, к сожалению, другого способа транслировать человечество не придумало.
- А мне кажется, что в западной цивилизации действует немного другая модель. Там существует некий снисходительный взгляд на правящую элиту, который позволяет людям абстрагироваться от масштабной политики, позволяет им жить в понятиях своего класса, в традициях рода или семьи. Вот в России — да, у нас призыв сверху воспринимается как вектор движения, это связано с нашей тоталитарной историей.
- С историей тоже, но, понимаете, на Западе все горизонтальные связи, о которых вы говорите, которые сделали возможным гражданское общество, это в первую очередь связи торговые. Это межремесленные связи между городами, которые были построены на обмене информацией и товарами. Мы развивались по совершенно другому пути. У меня есть приятель в Швейцарии, Саймон Буман, он отвечает за развитие трех небольших деревень, расположенных в курортных местах. Я спросил, почему его зовут Саймон, сына — Джошуа, дочь — Эльвирой. Что это за имена для Швейцарии? Он меня привел на кладбище, где, кроме фамилии Буман, была еще только одна. И говорит: «Мои предки по материнской линии живут здесь с 13-го века, отцовские пришли в 14-м. Нам надо отличать друг друга хотя бы по именам». Это к тому, что, конечно, у них история другая. Но у цивилизации общие законы для всех обществ. Основные принципы неотличимы для Швейцарии и России. Образ жизни пока различается, но принцип построения этой жизни, некая забота о том, что нужно делать человеку, чтобы он не вешался, а отдавал всего себя на пользу обществу, — они везде одинаковые. Прежде роль утешителя и воспитателя во всех культурах исполняла церковь. Теперь она этой роли исполнять не может, ее очень охотно присвоило себе государство. Государство, у которого есть идеологически мощный инструмент, управляется с этим легко. А государство, которое растеряно в части смыслов и образов, совершает хаотичное движение и, как муха в паутине, запутывается все больше и больше.
И у меня есть некая эмпирика. Потому что я много поездил по стране. Пока я вижу децентрализацию в области идей, продиктованную диким желанием местных властей понравиться власти центральной. А приводит это к тому, что опять-таки ни общего представления о добре и зле, ни общего направления движения не возникает.
Китай свернул с пути
- Какой выход вам видится из этой ситуации?
- Мне представляется, что необходимо сделать несколько шагов, я не знаю как, у меня нет инструмента, но я знаю зачем. Во-первых, нужно четко зафиксировать свою дистанцию от западного мира, потому что, с моей точки зрения, то, что происходит на Западе, — это последнее отчаянное движение локомотива перед броском в пропасть. И зачем нам цепляться к этому локомотиву крюками — ВТО или обширных культурных связей, или рыночных, — я не понимаю. Запад — очень жесткая, четкая силовая структура. И Запад — не единственная цивилизация, которая существует на Земле.
- Вы имеете в виду наступление мусульманской цивилизации?
- Я бы не стал называть это мусульманской цивилизацией, я бы назвал их обделенными, это те, кто довольствуется крохами с барского пирога. А это 90% населения Китая и 100% населения Индии, вся Африка и тот самый мусульманский мир. И дело не в идеологических различиях, не в том, что они знают, как жить, а мы не знаем. Дело в том, что их обманули, и они хотят жить теперь, как мы, то есть как Запад. А для этого они должны отнять что-то у нас, больше им взять негде. Китай огромными шагами идет к этой самой западной цивилизации. Притом надо помнить, что есть огромные противоречия внутри самого Китая: север Китая и юг — это два разных мира! Противоречия там настолько острые, что может прекратиться не то что развитие, а само существование Китая...
- Китай вам тоже не представляется устойчивой системой, хотя это древняя цивилизация?
- Нет, с тех пор как они отказались от своего древнего восточного пути. Раньше у них была некая брезгливость по отношению к внешнему миру, поскольку они осознавали свой возраст... Один из талмудистов, израильский раввин Адиштейн Зальц, поехал в Китай. Он мне рассказывал очень смешно, что китайцы настолько старые, что на всех смотрят как на детей. Им просто не с кем вести разговор. Это высокомерие Китая сохраняло его самобытную силу, которая действительно могла что-то в этом мире предпринять. Но растворение произошло сначала через культурную революцию, а теперь происходит в западном проекте, и ни до чего хорошего это не доведет.
- И возвращаясь к России...
- Да, возвращаясь к России. Премьер на всю страну заявляет, ставит высокую утопическую идею, что мы через два года должны получать кредиты под 6 %. Это что означает? Это означает, что мы хотим вернуться в состояние докризисное! Чтобы снова пережить кризис? Но старые инструменты, которые заставляли людей действовать, уже не работают. Уже нельзя убедить человека, что деньги бесплатны. Он уже понимает про сыр и мышеловку. А что дальше? Вся современная экономика строится на кредите. И он не возьмет, потому что напуган. Тут и вспоминаешь разные абракадабры...
- Абракадабры исторического толка?
- Исторического, идеологического, религиозного. Мы совсем кончимся, как это происходило со всеми цивилизациями, которые экспансивно расширялись. Другой вопрос: это произойдет эволюционно или революционно? Мы просто перестанем тихонечко существовать, и они придут на наше место, или это будет колоссальное, глобальное потрясение, воронка отбора, в которой, думаю, не мы выживем.
- А оптимистичный сценарий?
- Оптимистичного сценария не вижу. Думаю, что нужно должным образом предпринять усилия для того, чтобы все-таки ответить себе на вопросы: «Зачем нам экономика, зачем нам политика, зачем нам социальная жизнь, зачем нам детские сады, пенсии, школы?»
Если кашу не сварим
- Европа — это маленькая территория, которая поддается лепке. А Россия ведь нет?
- Ну, как не поддается? Я не буду оценивать качественно, скажем, советский период нашей истории, там разное было. Но надо отдать должное большевикам: это был культурный проект. Так вот, экономические проекты для России общими быть не могут. А культурные — могут. Я за здравый и истовый культурный изоляционизм. Пусть даже мы лепечем, а не говорим, но этот лепет представляется гораздо более ценным, чем слоганы и лозунги, которые нам поставляются. Если мы собственный язык не найдем, если мы в своем котле свою кашу не сварим, то все равно, то, что нам оттуда идет, переварить не сможем. Вы сами сказали, что у нас не история, а география. Те принципы, которые наработаны там, здесь не работают. Опять возникает некая мысль особого пути, но это всегда вульгарно звучит...
- Мы же это уже проходили...
- Недавно я беседовал с интеллектуальным кланом москвичей и настаивал на том, что постмодерн плох не сам по себе, а потому что он в своих выразительных средствах перестал отражать реалии сегодняшнего дня. Он не слышит гула истории, он зациклен на больной пятке конкретного человека. И мне сказали: «А зачем какие-то усилия прилагать, найдется человек, который все перевернет». Я говорю: «Не найдется. Без предтечи не было бы Христа. Приготовьте пути Господу, сделайте прямой стезю его. Невозможно без подготовительной работы, без того, чтобы убрать умирающее на корню, ждать появления некого образа или человека, который этот образ будет транслировать».
- У нас были попытки такого предтечи, некоторые из них отбывают сроки... Допустим, тот же Ходорковский.
- Ходорковский — это человек, у которого от непонимания собственной роли в собственной же судьбе снесло крышу. Человек, вместо того чтобы сказать: «Мне повезло, я оказался в нужный момент в нужном месте», вместо этого подумал, что все, что было сделано, сделано по его воле, по его плану, и это его судьба и его предназначение. У него мессианство ключника, который пытается сдать врагам, осаждающим город, ключ. Я спасу наш мир тем, что открою ворота.
Мне непонятно, откуда могут прийти эти новые люди, о которых вы говорите, кто эта московская или питерская элита?
- Ну, откуда большевики взялись?
- Они взялись из такого замеса, в котором было очень много нечистой крови и намерений.
— Я разговаривал с одним высоким кремлевским чиновником несколько лет назад. Все пытался понять, чего они хотят, а он мне сказал словами Солженицына, что наступило время «сбережения народа» и что его конкретная задача, чтоб хоть какое-то обозримое время, лет 30, все пожили как люди. Я сказал ему немедленно, просто реактивно: не получится ничего, соскучитесь. Не тот народ. Он мне не поверил и как-то даже активно не поверил, но теперь мне кажется, что я прав. Народ все равно заколбасит, что не та это жизнь, которую мы себе представляли идеальной. Да, сытая, хотя кризис подорвал эту сытость. Да, спокойная, войн нету. Да, устойчивая, потому что понятно, что иерархия выстроена. Но невероятно тоскливая. Причем тоскливая не для элит, которые тоже путаются в основаниях и смыслах, а тоскливая для того, ради кого это делается, — для народа.
Когда кончился Советский Союз
- Может быть, русская жизнь по определению и должна быть тоскливой, в этом и есть русский путь?
- Но тогда возникает русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Я к тому, что мы без бунта не обойдемся. Другое дело, кто его возглавит. И на каких знаменах эта кровь будет пролита? Я не верю ни на секунду в благополучное, поступательное, осознанное развитие того, что называется русской цивилизацией. Не верю.
- Только путем потрясений, глобальных, кровавых?
- Да, да. У нас никогда не было по-другому. У нас даже самые благие намерения, включая 1861 год, оборачивались колоссальной, через коленку, переменой уклада, колоссальными жертвами, и эти жертвы приносили другие. Скажем, в случае отмены крепостного права страна лежала бы в руинах от потрясающих крестьянских и гражданских войн, если бы не возникло земство. Это были люди, которые жертвовали всей своей жизнью, всем благополучием ради того, чтобы адаптировать новый уклад к великой стране.
- Вы думаете, в России сейчас есть класс, который возьмет на себя эту функцию?
- Мне кажется, что это будет не класс, в наших условиях это может быть некая субкультура, которая, с одной стороны, восполнит религиозные чаяния людей и будет эмоционально устойчива и сильна, а с другой стороны, в контексте Запада, который к нам пришел, будет достаточно привычна. Что это будет за субкультура, и кто будет ее представителем, я не знаю, но все политические попытки ее создать, включая Лимонова или кого-то еще, они обречены. Это должно быть стихийное действие.
- То есть нам надо не кризиса бояться, а самих себя?
- В первую очередь, конечно.
Мы настолько инертны, что нам изнутри ничего не грозит. Мы активны, только когда нас снаружи прессуют.
Любая война являлась поводом для перемены уклада внутри. Любое сражение, где мы одерживали победу, приводило в конечном итоге к колоссальным сменам внутренней жизни. Кто-то спросил меня, когда кончился Советский Союз, я сказал, что это произошло при Хрущеве. Во-первых, потому что возникла демократическая тенденция, которую мы сегодня пожинаем, тот самый русский крест. Причиной этого, как мне показалось, было поспешное и безальтернативное проведение 20-го съезда. Культ личности был разоблачен, что само по себе было необходимым, потому что это единственное могло легализовать беспомощную власть. Но не было предложено никакой альтернативы! Даже большевики, свергнув вечных печальных богов русского православия, тут же создали собственный пантеон. А вот у реформаторов 60-х это не получилось. И народ перестал рожать. Он быстро понял, что будущего нет.
- А что, оттепель не дала какой-то толчок?
- Кому? Очень узкой прослойке вернувшихся из лагерей или тем, кто их туда сажал? Оттепель — это даже не культурное явление, это культурная отрыжка, первая попытка найти в себе ростки западной цивилизации на огромных и диких просторах. Она и свернулась так быстро не потому, что Хрущев захотел или Брежнев пришел, а потому, что оказалось, что сказать нечего. Шестидесятники пропели 5 песен, написали 3 романа. И возник вопрос: «Ребята, а вы зачем ждали этой свободы?» То же самое повторилось и в 90-е. Открыли рот все. А кто что произнес?
- То есть свобода — не ценность на наших просторах...
- У нас мыслят свободу как вседозволенность и безнаказанность. А это ответственность в первую очередь. Я привожу примеры детям на лекциях. Самое известное понятие русской аристократии, родовая честь, — это же смертельно опасная вещь. Если ты бережешь свою честь, ты идешь за нее на смерть. Откуда такое количество смертей, дуэлей, неоправданных поступков во время боевых действий? Это смертельно опасная штука. Ты свободен в отстаивании собственной культурной позиции, но это опасно. А когда это высказывание, которое ничем не грозит, то пропадают и смысл, и цели, а главное, сила этого слова.
Ненавижу «средний класс»
- В этом контексте, что такое для вас лично свобода?
- Для людей умных она есть везде и всегда, потому что еще раз говорю: «За базар надо отвечать». Любое сказанное тобой слово, любое произведенное тобой действие немедленно повергает тебя в зону ответственности. А я вижу по нашей так называемой оппозиции, включая Лимонова, ненавистного мне Каспарова, которого я считаю очень недалеким человеком ко всему прочему, — понимание свободы именно как безнаказанности. То, что они не отвечают за свои слова, для меня очевидно. С Лимоновым я знаком, с Каспаровым и знакомиться не хочу. Это абсолютная безответственность. Крик ради крика. Визг человека, которому прищемили хвост.
- Но базовое понятие — это «экономическая свобода». Никто и не хочет на площади кричать, но каждый хочет быть защищен в своей собственности, в своем жилище...
- Да, но у нас средний класс — понятие относительное, и к счастью! Потому что средний класс, скажем, Соединенных Штатов Америки — это та самая унылая, бездарная, жующая, не вовлеченная в культурный и в исторический процесс масса, ради которой, собственно и создавалось современное искусство, в первую очередь поп-искусство, и все атрибуты западной жизни, которую мы видим. Для меня это категория людей, которых я ненавижу. Я против них живу, реально против них!
- Это у вас американский опыт такой?
- Ну, может быть, и американский. С моей точки зрения, грядущие хамы, о которых так долго предупреждали, — это они и есть. И тогда возникает вопрос: «А какого хрена я своей жизнью или совестью должен гарантировать свободу неприкосновенности их собственности и жилища? Кто они мне?» Это самые чудовищные люди на земле.
- Может быть, от них пользы нет, но и вреда особого...
- Нет. Люди, от которых нет ни пользы, ни вреда, — это конец истории. История всегда рождается в противоречиях и всегда с кровью. Эти люди не хотят ни противоречий, ни крови. Они легко управляемы, они прекрасно представляют себе, как должна быть устроена их собственная жизнь, и у них чудовищный вкус. Это крайне важно, потому что чудовищный вкус — это отрицание того, что до тебя жили, страдали и мучились люди, которые культуру и делают.
- Ну, вы знаете, Александр, в таком случае у всего российского истеблишмента чудовищный вкус.
- Да, так они и есть средний класс.
Интересный Владимир Вольфович
- А что в регионах происходит?
- Общая тенденция, которую я заметил и у вас, кстати, тоже, — это отсутствие общей самоидентификации российской. Того образа будущего, о котором я столько говорю. Каждый регион в меру развитости головы губернатора и прочности его позиции на федеральной сцене пытается найти идентификацию самостоятельно. А это путь к конфедерализму.
- И вы не приветствуете эту идею?
- Россия не выдержит конфедерации — у нас внутренние связи крайне непрочны, и инфраструктура крайне неразвита. Из-за того, что пространство и время у нас текут совершенно по-другому. Россия — это единственная страна, где можно путешествовать во времени. 300 километров от Москвы — и ты в 17-м веке. И кроме того, у нас все-таки достаточно большое агрессивное окружение, которое понимает, что свято место пусто не бывает. Если нам важна и нужна Россия в тех границах, в каких мы ее сегодня представляем, то конфедерация — это гибельный путь, путь к развалу. Но есть и другая точка зрения: пусть будет 6 — 8 европейских и 10 — 12 азиатских государств на территории России, и это хорошо, хоть поживем как-то... Я не уверен, что поживем. Это будут не государства в прямом смысле, а колонии. Такие, как Украина и Грузия.
- Но и существующая имперско-федеральная система тоже неэффективна...
- Неэффективна потому, что нет никакой объединяющей идеи. Нет попутного ветра кораблю, который не знает, куда он плывет, — говорил Монтень. Мы не знаем, куда плывем, потому и шарахаемся. Поскольку мы — состав с огромным количеством вагонов, инерция у него колоссальная, и локомотив дергается то вперед, то назад, то вправо, то влево, — конечно, колотит весь состав. Вот-вот сойдем с рельсов.
- То есть тот лозунг, который был выдвинут до кризиса, — достигнуть уровня Европы, — не может быть принят как объединяющая идея...
- Нет, потому что, во-первых, это потребительская идея, во-вторых, это утопия. Утопия, потому что у нас нет автомобильных дорог от Москвы до Владивостока.
- Строительство дорог — чем не консолидирующая идея? Это эпохально и насущно...
- В Америке дороги строил Рузвельт во время великой депрессии. Теперь представьте себе наш офисный планктон, который выходит в оранжевых жилетках строить дороги где-нибудь в районе Владивостока! В Советском Союзе дороги строились понятно как. Дорога — это вообще странное, метафизическое, особенно у нас, понятие, и по какой-то причине мы не можем их строить. Я был в Африке, и только мы выехали из столицы Кении, как через 40 километров закончилась дорога. Была, и нет. Я спрашиваю: «А что у вас с дорогами?» Они отвечают: «После войны, когда англичане взяли в плен итальянцев, дороги построили итальянцы. Потом итальянцев освободили, они уехали домой, и дороги стали ветшать. Когда они почти развалились, мы договорились с Японией, что японских заключенных будем содержать у себя, а они будут строить дороги. Но потом Япония вошла в конвенцию по правам человека, и японцев вернули обратно. С тех пор у нас нет дорог». Я говорю: «А сами-то вы почему не строите?» Мне даже не ответили ничего. Вам это ничего не напоминает?
- Мы упираемся в то, что объединяющая идея носит утилитарный характер, и тогда она не подходит в силу своей приземленности, так?
- И еще в силу того, что идеал жизни в Киргизии сильно отличается от идеала жизни в Калининграде, и мы не можем придумать экономически общую идею. Например, «Давайте поживем как люди». А как какие люди?
- У нас есть несколько общих неразрешимых проблем. Например, решение квартирного вопроса — ведь это тоже метафизика: где и как, с кем живет человек. Если бы мы могли инвестировать в это, то в течение нескольких поколений наши потомки имели бы уже другие мозги.
- Мы пробовали это. Вспомните лозунги — каждому отдельную квартиру. Хотя, все это верно. Я недавно разговаривал в очередной раз с Жириновским, поскольку снимаю фильм к 20-летию партии ЛДПР...
- Тоже для зарабатывания денег?
- У меня есть еще интерес, кроме денег. После программы «Гордон Кихот», в которой он принимал участие, партия ЛДПР ко мне обратилась — как ни странно — с просьбой снять фильм. Мне стало интересно до конца разобраться во Владимире Вольфовиче. Ведь я с 93-го года предпринимаю попытки осмыслить это Явление в нашей жизни (смех). Пока мне не очень удается. Но суть не в этом. Жириновский мне четко изложил программу его партии на 15 лет. Три пункта: сельское хозяйство, то есть нормальный здравый изоляционизм в том смысле, что мы можем сами себя накормить. Второе — дороги. Третье — квартиры. Звучит здраво. Но опять расшибается о вопрос «зачем?»
Пахать и пахать
- Большинству людей действительно не хватает хорошего жилья, возможности передвигаться и, в общем-то, качественных местных продуктов.
- Все правильно, у меня тоже нет своего жилья, я тоже страдаю от отсутствия дорог. Я о другом. Я расшифрую вопрос «зачем?» Зачем история, зачем экономика, зачем наука, зачем правительство, зачем культура, если человек перестал размножаться? Ведь в Европе есть все, о чем мы говорим, но и они перестали размножаться! Но у меня есть один рецепт конкретный, который поможет, во-первых, решить проблему с дорогами и жильем, во-вторых, мгновенно изменит демографическую ситуацию в стране, и в-третьих, позволит нам пойти по другому пути — этакому западно-патриархальному. Это очень простой жест, который сегодня может сделать правительство. Достаточно объявить, что с завтрашнего дня у людей, начиная с 30 лет и старше, никаких социальных пенсий никогда не будет, что о них никто не позаботится.
- ???
- Во-первых, это нормальная китайская система: в Китае нет пенсии. Поэтому они борются с рождаемостью, а не с недостатком детей. Во-вторых, мы моментально перешибаем хребет советскому иждивенству, которое живет в нас и здравствует. В-третьих, мы толкаем людей на несколько другой способ существования, когда они должны обеспечить себе старость. Большая часть населения в городах этого сделать не сможет, она уйдет в деревню. То есть мы решаем сельскохозяйственные проблемы, демографическую проблему, мы освобождаем колоссальные средства на строительство дорог, я имею в виду Пенсионный фонд.
- Это утопия, и притом мировоззренчески несостоятельная, потому что невозможно русского человека заставить работать на земле. Он или сопьется, или в диких попытках выживать опять же утратит смысл жизни.
- Нет! Потому что он вернется к исконному смыслу жизни: жить, чтобы выжить.
- Это вы за него сформулировали?
- Но я хотя бы сформулировал. И будет так: 60 % крестьянства, 30 % пролетариат, остальные будут заниматься тем, что называется высокими технологиями. Вот идеальная структура российского общества: решены сразу все проблемы.
- Но исторически эта структура не детерминирована, мы уже давно не аграрная страна и вряд ли захотим ей быть.
- Вы знаете, сколько Россия зерна на экспорт в этом году отправила? 19 млн тонн. Это, по-моему, в два раза больше, чем вся царская Россия в благоприятном 1913 году. Это не утопия, это спиральное возвращение с решением колоссального количества проблем, в том числе и внутренних.
В этот момент к скамейке подруливают три молодые грации и просят сфотографироваться с Гордоном. Провожая девиц взглядом, Александр вслух задается вопросом: «Ну и что им нужно?» И сам себе отвечает: «Им нужно рожать и пахать». И дальше развивает свои наблюдения: «Еще их родители жили в селе... Так что они бы вернулись туда достаточно легко». Мне остается только сменить тему.
Корни, партия и ТВ
- Давайте о вас поговорим. У вас такая «международная» фамилия, вы свою родословную знаете?
- Нет, не знаю. Сейчас на Первом канале запускают передачу «Моя родословная». Меня позвали, я беседовал с историками-архивистами, они будут копаться в моей родословной, но, похоже, они откажутся от этой затеи, потому что все очень запутанно. Деда своего я не застал, потому что он умер в 64-м году, но что-то на уровне легенды знаю о его жизни. А прадеда даже отчества не знаю. И фамилия его, скорее всего, другая, потому что есть легенда, что Гордон — это партийный псевдоним деда, он был склонен к разного рода авантюрам. А настоящая фамилия вроде как Авербух, и они из Вильна. Ваши соседи, можно сказать. Кроме того, что дед занимался революционной деятельностью и даже одно время возглавлял Губчека где-то в Белоруссии, как раз когда начальником культурного отдела там работал Шагал. Когда я посетил музей Шагала в Ницце, я аж вздрогнул, потому что Шагал внешне очень похож на деда. По семейным преданиям дед все негодовал (а он тоже живописью занимался), что Шагал не умеет рисовать, и критиковал его все время за сюжеты, мол, что это такое — мальчик, писающий на свинью, зачем это рисовать?
- Видимо, его гены вам передались...
- Да, я похож на деда. Настолько, что отец мне однажды сказал: «Хорошо, что времена вялые, будь по-другому, не знаю, что из тебя вышло бы». Дед Боря был истовый человек.
- Тот диагноз, который у вас был во время призыва в армию, — психопатия со склонностью к сутяжничеству, — это действительно медицинское заключение или какая-то афера?
- Ну, я же не сам его себе поставил! Поставили врачи в больнице. Наверное, они были правы. Я от армии пытался откосить, но у меня не получилось, меня забрали в армию, а на второй день оттуда выгнали.
Кто вам интересен как собеседник, с кем бы вы хотели сделать интервью, так, чтобы от души, не ради денег?
(задумался) Со всеми, кто мне интересен, я могу и так поговорить... С Путиным я бы поговорил, да.
- О чем?
- О смысле жизни.
- Как думаете, у него есть ответ на этот вопрос?
- Надеюсь, что нет. Я уже упоминал мой вчерашний афоризм. Сколько дураков, столько мнений. Это теперь флаг, под которым я выступаю. Надеюсь, что он достаточно умен, чтобы у него не было сложившегося представления об этом мире. Ну и потом интересно, как все-таки власть, да еще и безграничная власть, действует на человека. Мне интересны те процессы, которые в нем должны происходить под грузом этих обстоятельств.
- Почему в других странах быть президентом совместимо с обычной жизнью, а в России это титаническое бремя, которое заставляет нас пристально вглядываться в этого человека?
- Потому что во всех остальных странах бремя ответственности распределено на систему, а у нас это перевернутая каменная пирамида, и тот, кто оказывается на острие пирамиды, отвечает за все. Поэтому, как правило, и не выживает.
- Однако каждый новый не желает делиться этой властью...
- У нас это невозможно, потому что стоит отдать хотя бы малую толику того, чем владеешь, как моментально тебя сожрут.