Про сигналы, ауру и цепочку традиций
- В вашей книге «Беседы о профессии» описана ваша творческая биография, но я не смогла найти логического объяснения тому факту, что вы возглавили Александринку.
- Это абсолютно так. Но тут есть внутренняя логика. Есть совпадения мистического характера. Ещё студентом я увлекался довольно серьёзно Мейерхольдом, потом это увлечение отъехало в сторону в связи с моей работой в «Современнике», потом меня назначили в театр Ермоловой главным режиссёром, который, кстати, раньше был как раз театром Мейерхольда, я имею в виду здание. Все жуткие собрания тридцать восьмого года, когда уничтожали Мейерхольда, проходили в нём. Я тогда уже для себя отметил, что это сигнал. После перестройки я возглавил комиссию по творческому наследию Мейерхольда, мы стали возвращать общественности его Имя. Между тем, мои личные творческие и эстетические вкусы всегда лежали в области поиска. Советскую репертуарную систему мне чрезвычайно хотелось расшатать. В театре Ермоловой мне это не удалось до конца. Потом 8 лет ушло на то, чтобы открыть центр Мейерхольда и даже построить здание, что было для той ситуации довольно резким ходом. Тогда (в 1991 году. – Ред) в лице Центра впервые в России возникла альтернативная театральная сцена. Объяснить, для чего она нужна, было невозможно, все были против, даже критики! Но в результате Мейерхольд обрёл свой дом в Москве… А его домом в Петербурге всегда была Александринка, здесь он провёл 10 лет, здесь поставил 19 спектаклей, тут была его лаборатория. И мне было понятно, что я не могу обойти это стороной. Но представить, что я буду возглавлять старейшую академию?! Да напротив, надо бежать от этого! Мне ведь многие приписывали желание уничтожить репертуарный театр. Но это не так. Я понимал всегда, что это достояние. Но тот репертуарный театр, который был, и во многих случаях есть и сегодня, это мёртвое дело, которое надо немедленно менять, что повторяется уже лет 20! Поэтому на призывы тогдашнего руководства поставить тут спектакль, я только кивал головой. Это продолжалось лет пять, пока мы не вышли на «Ревизора». Мне просто стало неудобно отказывать. Начали работать над спектаклем, и тут произошла очень странная вещь. Ещё до премьеры я почувствовал - при всех проблемах, тревогах, - почувствовал себя очень хорошо. Мне нравилось сидеть в пустом зале или в фойе. Я чувствовал органику, удовлетворение, ауру. Я получал внутреннюю радость. Чувство того, что я репетирую в зале, где репетировал Гоголь «Ревизора»… Для меня это что-то значит. Я вдруг ощутил, что есть цепочка. И может быть, это одно из главных качеств репертуарного театра, даже одно из главных достояний страны - эта цепочка, которая переходит через курилки, через разговоры стариков. Это семья, это генеалогия, энергия, которая передается через поколения и даёт результаты. И я это почувствовал. Поэтому, когда возник вопрос, что я могу возглавить театр, у меня уже не было никакого сопротивления. Я говорю иногда, что меня сам Мейерхольд сюда привёл за руку.
Остановить бред, вернуть престиж
- Это был не один спектакль, а огромное усилие, совершённое в короткий промежуток времени. Как вам удалось сделать невозможное? Ведь театр считали наряженным трупом, гробом на колёсах?
- Да, просто стояло здание в ужасающем виде. Мы, кстати, провели два года назад сумасшедшую реконструкцию, получили результат, который редко увидишь даже в Европе. У нас реставрировано старинное здание конца 19-го века, при этом наши технические возможности - это супер современная техника, свет, звук, у нас опускается планшет, выезжает яма, компьютеризирована вся верхняя система. Что касается труппы, за 20 лет, когда здесь ничего не происходило, люди потеряли интерес и не сопротивлялись особо. Все махнули рукой. Когда я пришёл, увидел, что зрители входят на спектакль в Императорский театр с мороженым, пепси-колой, звонят телефоны. Бред происходил на сцене и бред - в зале, это патология. И я понял: первое, что надо сделать - вернуть престиж. И труппа сама хотела этого. Всё сдвинулось. Я сделал ставку не только на свои спектакли, я стал приглашать лучших режиссёров, хоть это и дорого. У нас ставил режиссёр Кристиан Люпа, один из лучших в Европе. У него, кстати, говоря о Калининграде, есть замечательный спектакль «Кант», который я видел в Польше. У нас также ставил Теодорас Терзопулос, сейчас будут Андрей Щербан, Андрей Могучий, Юрий Бутусов. Раз в год мы приглашаем европейскую звезду, чтобы театр чувствовал этот уровень, это очень важно.
«Я не с ними»
- Но главный режиссёр, берущийся за такой проект, должен обладать, помимо творческих качеств, ещё и железной хваткой менеджера?
- Что касается менеджерских усилий, как многие говорят, у меня их много. Другое дело, что мне удается на протяжении многих лет делить себя на двух людей, и я очень внимательно за этим слежу. Когда я был моложе, были соблазны делового человека, который может и то, и то, и то. Я замечал, как второй человек начинает брать вверх над первым, но мне удалось решительно поставить его на место. К удивлению многих. Я мог бы пройти путь, более выгодный с их точки зрения. Но занятие театром – это единственное, что меня держит. Когда я общаюсь с людьми денег, я всё равно не с ними. Я общаюсь, но я не с ними. Мне приходится выслушивать такой бред и такую пошлость… Раньше я терпел, а сейчас просто смотрю со стороны. Понимаю, что это не главное. Конечно, вкус к администрированию у меня есть, мне это нравится. Это очень манкая вещь - руководить театром. Почему? Потому что ты встречаешься с людьми, разгадываешь их драмы, комплексы, которые и в тебе есть. Театр – это особый институт, тут столько столкновений, всяких наворотов. Театр интересен, потому что можно помочь талантливому человеку продраться сквозь собственные заморочки. Для этого ты должен быть и психологом, и педагогом, невероятно терпеливым, и любить, хотя временами можешь ненавидеть, но в ненависти работать невозможно.
Театр будет убыточен
- Когда вы пришли в театр, как вы работали с труппой? Сокращали её?
- Когда я пришёл, в труппе было 89 человек, сейчас 65. Кто-то по возрасту ушёл, но основную работу по отговариванию я проводил с молодыми, которые ещё могут свою судьбу изменить. Я объяснял, что ходить с подносом в 25 лет и говорить «Кушать подано» - это стыдно. И они понимали. С кем могли, мы заключили контракты.
- Сейчас Александринка купается в деньгах, есть постоянный интерес со стороны государства. Кстати, эти щедроты – политически ангажированы? Есть ли заказ репертуарно-содержательного плана?
- Я этого не ощущаю, поскольку стою в стороне. Я поддерживаю эту политику с точки зрения художественного результата. Если бы она изменилась, я бы боролся, как мог. Да, есть особое хорошее отношение со стороны властей, но есть ведь и очевидные успехи. И более того, мы ведём политику, усугубляющую затраты. Мы вообще не работаем на кассу! При этом у нас 70 процентов посещаемости, а в зале 1000 мест. Для Питера это очень высокий процент. Для меня было важно выгнать отсюда гостей столицы и людей, которые вспоминают великих артистов середины прошлого столетия. Молодёжь пришла. Один мальчик сказал: « Живой труп» - это что, триллер?». Сцена стала достаточно радикальна, но не в угоду им! Просто Люпа не может ставить не радикально, Могучий не может ставить не радикально, я тоже стараюсь нащупать современные точки. Но мы не заигрываем со зрителем. Сегодня же подавляюще большинство театров, даже с именем, желают аншлага - чего бы это ни стоило. Мы вообще не делаем коммерческие спектакли. У нас есть художественная идея, и если на пятимиллионный город есть один театр, который говорит о серьёзном, это хорошо! Потому что все развлекают и все подкладываются под зрителя… кроме Додина, это особый остров. В нашем театре невозможно суетиться, зарабатывать деньги. А хороший театр всегда убыточен, и будет убыточен! Это духовный организм, который другому служит.
- То есть судьба государственного театра во многом отдана на милость дотирующего органа? У нас в драмтеатр назначен новый главный режиссёр Евгений Марчелли. Вы, кстати, кажется, делали ему предложение быть приглашенным режиссёром…
- Да, да…Но он же в Омске был? (очень удивлен)
- Был, но будет в Калининграде… И возглавит театр, который далеко не облагодетельствован. И так же выживает, сводя концы с концами, как сотни провинциальных театров.
- Чтобы решить этот вопрос надо - ни много ни мало – провести театральную реформу. Но никто не собирается. А она должна затронуть всю организационную структуру. Должны быть театры дотируемые, муниципальные, со смешанной экономикой, частные. Надо ввести контрактую систему, для этого социально защитить людей. Но это даже второе. Главное, что умирает институт художественных руководителей. Потому что эта комплексная должность – человек, который должен всё - и уметь, и хотеть, и любить, и отвечать! А никто сегодня не хочет отвечать. Ты должен нести ответственность - и даже за тех, кто тебе не нравится. А когда вы говорите о Марчелли… Он - Главный Режиссёр. Настоящий. Поэтому у него всё получится. Так ли, сяк ли, но получится, потому что у него есть Идеи. Когда человек имеет идею, тогда он может оппонировать непонимающему чиновнику, может ему что-то противопоставить! А если этого нет, тогда чиновник душит его. Сопротивление должно быть не одиночное. Но наше сообщество театральное - эгоистичное, раздробленное. Так что на ваш вопрос ответ такой – «Будет плохо, очень плохо». Для меня, для Додина - уже всё равно, потому что мы как бы ушли. Я ему сказал: «Мы с тобой уходящие», а он: «Ты ошибаешься. Мы ушедшие». Всё зависит от другого поколения. У кого хватит энергии, кто личность, как Марчелли, тот как-то будет находить общий язык. А когда руководитель театра говорит – после меня хоть потом, с этого начинается мертвячина.
Хлестаков освоил интернет
- Из записи репетиций видно, что спектакль, который вы ставили с 2002 году, генеральной линией проводит тему абсурда, а также тему чудовищного цинизма. Спустя шесть лет вы что-то поменяли?
- Мы постоянно проводим доработку и изменения. Работа над «Ревизором» в этом смысле пример для нас самих. Хлестаков, например, очень изменился, он стал не то чтобы менее агрессивным, но менее прямолинейным, стал гибче, тоньше, стал загадочнее. Он может производить даже впечатление вполне разумного, современного, знающего языки человека, владеющего интернетом… Но в ту же секунду он может обернуться хамом, бандитом. На этой мимикрии делается акцент. Контекст страны и города тоже очень важен. В Хельсинки, например, очень долго стоит тишина в зале, а потом такие же долгие аплодисменты. А в Корее они хохочут всё время, даже костюмы той эпохи им смешны. Как пробиться со смыслом к данному зрителю, как не скатиться в комедию? Над этим мы постоянно работаем. В Милане, например, зрители довольно наглые. После спектакля был приём, все уже расслабились, а директор стоит белый как снег и говорит: «Ты не представляешь, как я волновался, они же могут просто встать и уйти во время действия, если им не нравятся». И у него праздник, что не ушли. Я потом сам это видел – встают по пять человек и уходят! Поэтому мне интересно, как в Калининграде пройдёт. Это всегда дебют.
- В спектакле разработка характеров необычна, Городничий у вас, в общем-то, неплохой управляющий, который при других обстоятельствах мог бы быть вполне нормальным, но он окружен идиотами. Хлестаков и Остап – этакие маргиналы–прохвосты. В женских персонажах тема эротизма. Всё это актуально и интересно. Но, судя по откликам на сайте театра, не все к этому готовы. Забавно, что некоторых зрителей сильно расстроило отсутствие немой сцены в конце…
- Немая сцена всё-таки есть, но только на мгновение - они столбенеют, замирают. После неё я сделал продолжение, которое, на мой взгляд, очень современно - они все оживают, приходят в себя и… начинают снова бороться!!!! И опять они смотрят на Городничего, которого они только что уничтожили, как на человека, который единственный может их как-то собрать. Эта часть довольно трагическая. Спектакль движется от бытового реализма, когда они сходятся к Городничему, еле волоча ноги, потому что накануне жестоко пили. Но потом постепенно Хлестаков их гипнотизирует, берёт в оборот, и им кажется, что они уже уехали в Петербург. От этого они сходят с ума. Возникает тема абсурда и следующего за этим жестокого отрезвления, и в этом трагедия. У Мейерхольда, да и у многих режиссёров, страх перед ревизором появлялся в самом начале, и, кстати, сегодня страх уже тоже появляется. Ещё кажется, что можно как-то обойти, но всё чаще появляется страх. Уже есть «антикоррупционные комитеты», все это мы уже где-то видели. А наглость, нахрапистость, цинизм – они остались, может, немного закомуфлировались. Сегодня же все интеллигентные. Сидят в очках с ноутбуками. Хотя в лучшей части молодёжи я вижу какое-то движение.
- В завершение разговора хочу задать вопрос философского содержания. Человек, который повлиял на вас больше всех, великий Ежи Гротовский, в разговоре с вами сказал о знаменитом актере: «Он никогда не станет великим, потому что у него нет вопросов к жизни». У вас есть вопросы к жизни?
- У меня всегда один вопрос к жизни – что мне с собой делать? Я имею в виду - внутри. Он никуда не ушёл. Я его не решил.
- Это вопрос вашей творческой двойственности?
- Нееет, это чепуха, это можно преодолеть. Моя работа меня самого создаёт. Сначала ты приобретаешь профессию и совершенствуешься в ней, но потом нужно вынуть из себя что-то и реализовать себя. В плане того, что ты признаешься в своих внутренних проблемах. Ты всё равно делаешь каждый спектакль про себя. И пытаешься себя сотворить, исправить, создать, поспорить с собой, показать в себе то, в чём не признаешься. Что-то в себе преодолеть.
- Что вам приходится преодолевать?
- Многое… Я живой человек. Вопросы строительства человека меня всегда интересовали. И все вопросы к жизни – это вопросы к себе: «Зачем я живу? В чем смысл того, чем я занимаюсь? Имеет ли это смысл по отношению к близким, к миру? Есть ли вообще смысл?»
- Наверное, для этого и существует Театр…
- Совершенно верно.