"Я должен рассказать про Генку: очень неправильно, что его забыли": воспоминания калининградского "афганца"

25 декабря 1979 года советские войска вступили в Афганистан. Участник событий, офицер запаса Леонид Бронфен рассказал “Клопс” о неразберихе, смертях, коррупции по-советски и о том, что мы там делали.      

"В 1979 году после окончания высшего военного инженерного училища в Калининграде, меня, молодого лейтенанта, отправили в Туркмению, в город Кушка на границе с Афганистаном.

Дивизия, в которую я попал, была кадрированной: офицеры есть, техника на консервации, а солдат ровно столько, сколько нужно, чтобы технику обслуживать и сторожить. В Советской армии такие дивизии считались нормой. Людей и средств не хватало, содержать дивизии в полном штате очень накладно для бюджета. Вот в СССР и появились кадрированные части.

Разбежались в пески

В марте 1979-го мою дивизию начали разворачивать в соответствии с полным штатным расписанием. Это был первый симптом, что наверху что-то готовится. То, что это будет Афганистан, мы не догадывались.

Приехало много свежеиспечённых лейтенантов. Училище закончил, отпуск отгулял — и к нам, добро пожаловать в Кушку. Начали призывать “партизан” — солдат и сержантов запаса. Серьёзные мужики, средний возраст 30–40 лет. Этих гребли без разбора. Одно дело — зелёный срочник, которого ещё учить надо, другое — мужики уже отслужившие.

Слух о том, что военкоматы гребут всех подряд, быстро распространился по всей советской Туркмении. Мужики начали скрываться. Заместителем командира дивизии по технике тогда служил Александр Сатаров. Я его очень хорошо запомнил. Он всё время ходил с блокнотами, они торчали у него из всех карманов. Он записывал всё: кто какой приказ отдал, с какими проблемами столкнулись и так далее. В своих воспоминаниях “Мёртвая долина. Афганистан” он пишет: “По личному составу мы обобрали Марыйскую область. Обстановка по поставке людей и техники была напряженной — у нас сидели секретари райкомов и гнали к нам все. Даже останавливали поезда в Мары, ссаживали мужчин и отправляли к нам…”

Отловить партизан и доставить их в дивизию — это ещё полдела. Сатаров в своих воспоминаниях рассказывает: “В 371-ом мотострелковом полку мы проводили трёхмесячные курсы по подготовке механиков боевых машин пехоты из приписников (“партизан” — авт.) Подготовили 90 человек, угробили массу моторесурсов. Перед вводом войск к нам попало 11 человек, остальные разбежались в пески”.

Потом выяснится, что был ещё июньский спецпризыв срочников. Брали выпускников технических училищ и техникумов. 

Не хватало не только людей, но и техники. Её нам гнали отовсюду: из групп советских войск в Чехословакии, ГДР, Польши, из Сибири и так далее. Грузовики, около двух тысяч, пригнали с казахской целины, из народного хозяйства. Как они до нас доехали — я не знаю. Машины были в ужасном состоянии, их долго ремонтировали.

“За речку”

То, что намечается что-то серьёзное, мы поняли, когда личному составу выдали боеприпасы. Но что именно? Этого мы не знали. А потом в штабах получили новые карты. Это были карты Афганистана. Вот тут-то всё стало ясно.

13 декабря 1979 года в дивизии объявили полную боевую готовность. В таком режиме мы прожили две недели. А 28 декабря дивизия пошла “за речку”.  Вдоль бетонки, по которой мы пошли в Афганистан, стояли наши близкие. Жёны и дети провожали нас на войну. Вот так войны и начинаются.

На границе наши блокировали афганскую погранзаставу. Но их пограничники даже не вышли из своего домика. И правильно сделали.

Там же, на границе, нас ждали другие провожающие — московский генералитет.  Генералы считали, сколько машин ушло за речку. Неважно, что заглохшую технику тащили на буксире. Для них было важно, чтобы дивизия ушла выполнять задачу укомплектованная — формально, но укомплектованная.

Разговоров о том, зачем мы туда идём и как надолго, было много. Нам говорили: пара месяцев, потрясём мускулами, поиграем оружием и домой. Да, конечно, были политбеседы с личным составом. 

Выражение “выполнение интернационального долга” появится позже, а тогда мы пересекли афганскую границу и нам объясняли, что мы на несколько часов опередили НАТО и американцев. И что если бы не мы, то НАТО уже стояло на афганской границе…

Турганди — первый афганский кишлак, недалеко от границы. Там на дорогу вышли местные. Одеты в лохмотья, одеждой это трудно назвать. Обуви в нашем понимании  никакой. На ногах самодельные сандалеты, сделанные из автомобильных покрышек. Другая разновидность — что-то вроде галош, вручную сшитых из автомобильных камер. Кто-то из них смотрел на нас с интересом, кто-то уже с ненавистью.

Первое впечатление “за речкой” — напряжение. Проходишь через кишлак, и вдруг из глинобитной афганской мазанки кто-то вышел на порог. Вот зачем он вышел? Что у него в голове?  Пальнёт? Или просто посмотреть?

Мы стали лагерем под Гератом. Дивизия перекрыла иранское направление. До границы с “партизанами” мне было тяжело. Я молодой лейтенант, полгода после училища. Они взрослые мужики, у многих куча детей дома осталось. Русские, туркмены, армяне, азербайджанцы, кого там только не было. В Кушке мне “партизаны” и “тыкать” могли, было и такое. Но “за речкой” они сильно изменились. Пописать невозможно сходить — они везде за тобой ходят: “Товарищ лейтенант, давайте я вам постираю, мы тут вам приготовили, покушайте…” Были ещё такие разговоры: “Товарищ лейтенант, возьмите меня в ординарцы. У меня трое детей в Союзе осталось”.

“С Новым годом” по-душмански

Первый раз нас обстреляли через три дня после ввода. На новый, 1980-й год. До этого командир нашего ремонтного батальона пообщался с советскими военными советниками. Они сразу сказали, что обстреливать нас обязательно будут и сделают это вон с той горы. Мы начали занимать круговую оборону. У нас одни технички- летучки — ремонтные машины, не предназначенные для боевых действий. Ну и техника, которая сломалась в дороге: несколько танков и четыре “Шилки” — зенитные самоходные установки.  Всё, что у нас было, мы вытащили на позицию. Даже мотоциклы с коляской, на них пулемёты установлены.

Своим бойцам я приказал копать окопы полного профиля. И тут выяснилось, что копать нечем. У нас нет ни лопат, ни кирок, ни ломов. А земля каменистая. Мои “партизаны” и срочники копали кто чем найдёт. Тут не до полного профиля: кому-то в окопе и на карачках придётся постоять.

Война войной, но Новый год по расписанию. Отмечать мы начали по ташкентскому времени. Человек шесть лейтенантов и старших лейтенантов залезли в кузов машины техпомощи. У меня была бутылка страшно дефицитного в Союзе “Рижского бальзама”. Успели выпить по 20 грамм, как началась стрельба. Мы побежали по своим подразделениям.

Душманы стреляли минут сорок. Бойцы в ответ расстреливали боезапас дисками. Без особого, правда, толку. “Шилки” работать начали, танки ожили, поливали огнём всё что могли.

Когда стрельба закончилась, мы пошли допивать “Рижский бальзам” — и “духи” снова начали стрелять. Опять всё по новой. Отбились, отстрелялись. Командир приказывает батальону строиться. Построились недалеко от бетонки — трассы на Кандагар. Командир выступил с речью: боевое крещение, всё хорошо, действовали слаженно и так далее.

И в этот момент по трассе идёт советский УАЗ–”таблетка”. Кто там в нём сидит, что там… Мы стоим построенные, командир вещает, “таблетка” едет, всё ближе к нам.

Они открыли огонь издалека, начали поливать из автоматов построенный батальон. Бойца ранили. Комбат растерялся. Хорошо что один из наших старших лейтенантов скомандовал “Ложись!” Мы упали, начали стрелять в ответ. “Таблетка” ушла за поворот. Если б не команда “Ложись!”, потери в батальоне не ограничились бы одним раненым.

Так прошла новогодняя ночь 1980 года. Утром военные советники скажут нам, что это была самая спокойная ночь на их памяти.

Хотите — идите проверяйте. Там, правда, душманы…

Когда мы уходили из Кушки, нам запретили брать с собой матрасы, постельные принадлежности и тому подобное. Я не знаю, почему, но в лагере под Гератом у нас не было ничего. Мы спали в машинах техпомощи. В кузове моего командирского ГАЗ-66 спало шесть бойцов. Первое время я спал в кабине в гамаке. Прямо подо мной спал водитель.

Первое время питались исключительно сухим пайком: галеты, консервы, консервированные каши в стеклянных банках. Потом стало поступать довольствие: сушёная картошка с сушёным луком и сушёной морковью. Из мяса — только тушёнка. Ели когда-нибудь такое?  У бойцов на таком рационе началась цинга. Офицеры питались в отдельной палатке, но ели то же, что и бойцы. В туалет — только с автоматом.

Бани не было, появились вши. Я не заметил, что наши санитарно-бытовые условия, точнее, их отсутствие, как-то волновали командование. Все бытовые вопросы мы должны были решать сами. У нас на вооружении стояли так называемые масловодогрейки — специальные установки, которые зимой должны были греть воду и машинные масла для технических целей. Мы их приспособили под баню и через три месяца после перехода “за речку” первый раз помыли бойцов. У пехоты с этим вообще всё плохо было.

Постепенно начали обустраиваться. Столовая появилась, палатки. На улице есть невозможно. Зимой жуткий холод, летом +52 в тени, которой не так много. Для улучшения снабжения использовали родственные связи. Например, у одного бойца папа в туркменском совхозе бригадиром овощеводов работал. Отправили его в командировку, из которой он вернулся с грузовиком огурцов.

У нас, у ремонтников, было много работы. Техника часто ломалась, её подрывали. Иногда из трёх разбитых машин собирали одну. Использовалось всё, что могло пригодиться. А иногда… Проще было списать машину, чем возиться с её ремонтом. Что мы и делали. Списывали технику как боевые потери. А кто пойдёт проверять, боевая потеря или боец с недосыпа на БТР врезался? Хотите — идите проверяйте. Вот за тот холмик. Там, правда, душманы…

Дружба народов

В СССР была дружба народов. Нерушимая. Такой она была на страницах газет, в выпусках программы “Время”, в официальных выступлениях должностных лиц разного калибра. В реальности же было нечто совсем иное.

Когда наша дивизия ушла “за речку”, туркмены, те, которые по кишлакам от призыва прятались, пошли по нашим домам за нашими женщинами. В буквальном смысле. Советская власть там держалась на наших танках. Моя жена в это время работала в школе в Кушке пионервожатой. Вместе с подругой, преподавателем музыки, они сбежали в Калининград. 

В Кушку быстро ввели новую дивизию, она и “замирила” туркменов.

Сюрприз

В письмах нам нельзя было писать, что мы в Афганистане. Военная цензура проверяла жёстко. Были случаи, когда письма возвращались цензурой обратно в часть. Как-то вернули письмо моего бойца-срочника. Боже, что он там писал… “Стою одной ногой на убитом душмане…” Ну и дальше всё в таком духе. В реальности он этих душманов и не видел…

Как-то в преддверии Восьмого марта замполита батальона и начальника штаба посетила гениальная идея. Они решили поздравить с праздником наших женщин: жён, матерей. Напечатали на машинке благодарственные письма. Мол, спасибо, что ждёте, пока мы тут исполняем интернациональный долг. И отправили всем. Сюрприз у них получился. Правда, совсем не тот, который они планировали.

Представьте себе, получает мама офицера или солдата, служащего в Афганистане, письмо. Серый официальный солдатский конверт без марки, адрес напечатан на машинке. Внутри тоже что-то на машинке напечатано, пописано и печать стоит. Что это ещё может быть, как не “похоронка”?! Именно так эти “письма счастья” и воспринимаюсь нашими родными. Люди плакали, боялись такие письма открывать.

Начальнику штаба и замполиту за такую гениальную идею просто набили морды. Конечно, это было нарушение субординации, но в тех условиях все отнеслись к этому с пониманием. В том числе и замполит, и начальник штаба.

Замполитом у нас служил майор Н. Он был алкоголик. Пил безобразно, солдаты над ним смеялись. Он у них весь одеколон выпил и всё что можно и нельзя. Его заменили через шесть–восемь месяцев после нашего вступления в Афганистан. Перевели в Сибирь. С повышением.

Бизнес

Когда пошли первые потери, ребята начали звереть. Разносили кишлаки без разбору. Эта тактика срабатывала с точностью до наоборот.  Афганцы начинали мстить. Мы — им, они — нам. Замкнутый круг. Смерть подстерегала везде. Как-то наш майор зашёл в лавку, расположенную прямо напротив штаба дивизии. Там его саблей и зарубили…

Но кому война, а кому.... Люди начали делать бизнес. На сторону продавалось всё: бензин, комплекты гаечных ключей с боевой техники, цемент, консервы, обувь…

С наркотой там и до нас было всё в порядке, а с нашим приходом наркотрафик расцвёл. И пошёл в Советский Союз. Колоннами. Идеальный вариант — практически никакого таможенного контроля. Представьте, 150 машин в колонне. Кто их будет на границе держать? Наши военные принимали в транспортировке наркотиков самое непосредственное участие. Ну и сами употребляли. Одного нашего бойца на этой почве психоз случился. Ужас, кидался на всех. Примерно неделю мы ждали, когда его в госпиталь от нас заберут. Всё это время он сидел на цепи, в будке. А что нам с ним надо было делать? Кругом оружия навалом…

Контрабандную водку в Афганистан везли ящиками. Опять же в военных колоннах. Там можно было всё что угодно провезти. Водка была только для советских, афганцы её не покупали. Водку покупали на валюту. Бутылка водки в Афганистане стоила 25 чеков советского Внешторгбанка.

Джинсы

В 1979 году в Советском Союзе можно было купить джинсы или с рук на барахолке, или за валюту в специализированных магазинах. Безумно модные и престижные джинсы носила в основном городская молодёжь. Деревенская просто не могла себе их позволить. Во-первых, очень дорого, некоторые джинсы стоили две месячные зарплаты советского инженера, а во-вторых, на селе их просто негде было купить. А теперь представьте молодого деревенского парня, приехавшего на танке в Кабул, где джинсы на каждом шагу и стоят копейки. Сколько этих американских штанов ввезли в Советский Союз из Афганистана, можно только догадываться. Много везли. А ещё были магнитофоны-кассетники. Это уже дорогая вещь, на неё надо было накопить. Или заработать: водку, бензин продать, запчасти…

За взятку магнитофоном можно было выбрать себе хорошее место дальнейшей службы в СССР или в Европе, в странах соцлагеря.

Зачем?

Через пять лет после Афгана я попал в Чернобыль. Я знаю, что мы делали в Чернобыле: мы буквально спасали мир.  Что мы делали в Афганистане — я не знаю. У меня нет ответа на вопрос “зачем мы туда пошли?” Я знаю, что после нашего захода в Афганистан в СССР пошли наркотики и исламские буквари, началась радикализация ислама в СССР.

Когда вышло постановление Совета Министров СССР об обеспечении семей “афганцев” квартирами, моя жена, к тому моменту беременная, пошла узнавать в областной военкомат. “Мы его туда не посылали”, - так ей там ответили. Жильё не предоставили. Постановлений было много, а свободных квартир мало.

Когда родился сын, мне дали отпуск. Я до сих пор помню свои впечатления. В Калининграде люди сидели в ресторанах, гуляли на улицах… Афганистан их совсем не волновал. Это было так далеко от них. Во всех смыслах далеко. А для меня война была реальной жизнью. Которую им не понять никогда.

К той партизанской войне, которая там была, мы, советские офицеры, были не готовы.  Ни вооружение, ни снаряжение, ни техника, ни люди…  Нас готовили совсем к другой войне. Войне с регулярными армиями капиталистических государств. А здесь вся страна против нас была. Всё население, включая женщин и детей. Дети в нас тоже стреляли. 

Перед отправкой в Афганистан в дивизии провели “боевое сколачивание подразделений”. Дали и пострелять — 12 патронов на человека. Уже в Афганистане мы оборудовали стрельбище, на котором бойцы “цинками” патроны расстреливали. Вот тогда только уже какой-то навык появился. 

Генка

Я обязательно должен рассказать про Генку. Очень неправильно, что его забыли.  Гена Московкин.

Два метра ростом, отлично физически подготовлен, отличный парень. Гена окончил военное училище в Орджоникидзе, в Афгане — командир разведроты. Воевал хорошо. Был тяжело ранен. Шесть раз к орденам представляли, дали только три Красных Звезды. Остальные три пришли, но их перекупили. Вернулся из Афганистана еле живой. Развёлся с женой. Забросал начальство рапортами — просил отправить его обратно в Афган. Хотел получить Героя Советского Союза. Не отправили. Героя не получил. Служил в Советске. Где и умер в 1989 году. Умер глупо, такие люди должны как-то по-другому умирать. Пьяненький был, погода дождливая. Он в комнате бросил мокрую шинель на работающий калорифер. Задохнулся. И никто его сейчас не помнит. Неправильно это, очень неправильно…"