Второго декабря 2019 года исполнилось 110 лет со дня рождения одной из самых влиятельных журналисток Германии ХХ века — уроженки Восточной Пруссии Марион Дёнхофф. Великая женщина была, таких уж теперь не делают.
Калининград, конец восьмидесятых, начало девяностых. Глава города Николай Хроменко своим волевым решением открывает Калининград для иностранных туристов. Все понимали, что на самом деле речь только об одной стране — Германии. И поток хлынул. Автобусами через Клайпеду, паромами через Гданьск, а самые рисковые отважились на поездку в автомобиле. До границы, которая была, как бы это помягче сказать... совсем не подготовлена к приёму гостей.
Что тогда, что сейчас, довольно трудно представить себе, как это случилось, но в Калининград одной из первых приехала настоящая прусская аристократка. Марион графиня фон Дёнхофф. Те, кто её тогда встречал, вспоминают, что выглядела она как-то просто, как-то совсем не правильно, совершенно не статусно. Невысокая худощавая женщина. Одета стильно, функционально, но невычурно. Без короны на голове, в конце концов!
Её первый приезд вызвал в советском Калининграде небольшую панику среди госслужащих. Она не сообщила заранее о своём “визите на высшем уровне”. Через КПП на польско-российской границе автомобиль не пропустили, пришлось ехать в объезд через Литву.
Женщина, которую слушалась вся Германия, одна из самых влиятельных фигур медиа и общественной жизни, представительница знатнейшего немецкого рода в бог знает каком поколении садится в машинку (и это даже не “Майбах”), усаживает рядом племянника, чтоб не было скучно, кладёт на заднее сиденье небольшую статуэтку из бронзы и едет. Вы знаете, как выглядели польские сельские трассы в 89-м году? Если не знаете, то вам повезло очень крупно. А кто помнит, тот скажет, что это было чертовски рискованной авантюрой.
Страсть к приключениям у “красной графини” в крови. Она родилась 2 декабря 1909 года, в Восточной Пруссии. В 15 лет её отправили в Берлин, в пансион для девочек. До этого ребёнок рос практически в раю, в деревне, где все друзья — от кучера до привратника, где любимые лошадки, семья, где ни дорог, ни больших перекрёстков... И вдруг это нежное растеньице из восточнопрусской теплицы перенесли на самую дикую берлинскую грядку. Тут, пожалуй, взбунтуешься.
У юной графини началась совсем другая жизнь: экзамены в Потсдамской гимназии, где в классе сидело 18 мальчишек и она одна, Марион сдала в 1929 году, когда ей было двадцать лет. По тем стандартам — совсем юная барышня. И эта хрупкая девушка сначала едет на учёбу в Швейцарию, потом на каникулы в Америку, а затем совершает путешествие в Африку. В Найроби. И возвращается домой, целая и невредимая.
“Они ушли, а ты осталась…”
Марион Гедда Ильзе графиня Дёнхофф появилась на свет в фамильном замке Фридрихштайн — ныне посёлок Каменка Калининградской области. Её мать, Риа фон Лепель, была до замужества придворной дамой императрицы Августы-Виктории. Глава семейства Август-Карл граф Дёнхофф, дипломат и депутат рейхстага, был намного старше своей жены; а когда родилась младшая девочка, Марион, ему стукнуло 64 года. Когда он умер, младшей дочери не исполнилось и десяти лет.
Врождённая независимость сочеталась в ней с чертами, приобретёнными благодаря домашнему воспитанию: прусской дисциплинированность и ответственность. Мать против того, чтобы дочь прошла полный курс гимназии? Марион всё равно добилась своего, пусть даже и в гимназии для мальчиков. Учёба ей так понравилась, что в последующие годы она поступила в университет, изучала экономику во Франкфурте.
В 1933 году, после прихода к власти национал-социалистов, молодая аристократка открыто заявляла о своём неприятии режима. Она срывала со стен плакаты, на которых были перечислены инакомыслящие и преподаватели-евреи, распространяла среди студентов антиправительственные листовки. Тогда её и прозвали “красной графиней”.
От греха подальше — чтобы не быть арестованной — Марион уехала далеко, в Швейцарию. В Базеле написала работу о собственном родовом имении. Для этого ей достаточно было просто подняться на чердак фамильного замка, самого значительного помещичьего дома из всех подобных объектов в Восточной Пруссии — к её услугам были уникальные вековые архивы семьи.
В 1935 году она совершила поездку в Африку, а в 1937-м вернулась в родные края, чтобы взять на себя управление имением. Надо — значит, надо. Когда умерла старшая сестра Криста, Марион занялась воспитанием обоих её сыновей. Своих детей у Марион Дёнхофф никогда не было, замуж она тоже так и не вышла.
В 1939 году ей исполнилось тридцать лет, она молода и свободна. Вся жизнь впереди. Но в сентябре начинается Вторая мировая война. Старшего брата Генриха призывают в армию, Марион остаётся на хозяйстве. Ей приходится управлять родовым поместьем, практически сельскохозяйственным предприятием — то ещё “удовольствие” и ответственность.
Любя родину, она не боялась ненавидеть национал-социалистов, захвативших власть. Противостоять им практически невозможно, вся страна скована страхом, опутана слежкой. Но и внутри Германии действовало собственное Сопротивление, и Дёнхофф была одной из тех, кто не боялся. После того, как антигитлеровский путч 20 июля 1944 года провалился, её не арестовали и не казнили только потому, что друзья-соратники, такие же аристократы по крови и по духу, её не выдали. Брат Марион, как и многие другие заговорщики, кончил жизнь на виселице. Позже в книге “Воспоминания о друзьях 20 июля — ради чести” она напишет горькие слова: “Ничего нет хуже, чем потерять всех друзей навсегда. Они ушли, а ты осталась”.
Дёнхофф потеряла не только друзей и родных. Сама Родина, вековое родное гнездо, погибла, ушла навсегда. В январе 1945 года, верхом с минимальной поклажей 35-летняя женщина чудом добралась до Вестфалии, проехав 1200 километров верхом. Восточная Пруссия осталась позади, навсегда, родина перестала существовать. И началась её новая жизнь.
Вопреки
Практически сразу же после окончания Второй мировой войны Дёнхофф обратилась к британским оккупационным властям с меморандумом. В нём она защищала свой несчастный народ: не все немцы были фашистами, писала она, было и Сопротивление. Англичане к её речам не прислушались. В октябре 1945 года Дёнхофф лично отправилась на юг Германии, чтобы присутствовать на Нюрнбергских процессах. Она резко критиковала союзников за то, какой односторонней они представляли себе Германию. За то, что не признавали существование немецкого Сопротивления.
И тут появилась газета “Время”, то есть “Ди Цайт”. Графиню приняли на работу с выпуска №5, для начала на вольных хлебах. Получала она ежемесячный гонорар в 600 марок и быстро завоевала известность своими критическими статьями. Через девять лет, в 1955-м, ей уже доверили пост руководительницы отдела политики и зама главного редактора.
Вопреки послевоенным представлениям о роли женщины как бессловесной домохозяйки графиня Дёнхофф с 1946 года и до конца своей жизни работала, причём на такой типично мужской территории, как крупная политико-экономическая газета.
Вопреки постулату, что удел журналиста — лишь наблюдать, она активно вмешивалась в политические процессы, высказывая собственное мнение. То, что Вилли Брандт стал канцлером ФРГ в 1969 году, во многом заслуга “Ди Цайт” и её начальницы.
Вопреки настроению скорби по потерянным сокровищам Дёнхофф выступала за примирение с Польшей.
Вопреки представлению о снобизме аристократов предлагала коллегам и подчинённым обращаться к ней по имени: просто Марион. Правда, они не смогли — в редакции её звали “графиня”. Прибавлять имя не требовалось, все и так понимали, что речь идёт только об одном человеке — Марион графине Дёнхофф.
В 1962 году вышла её книга “Имена, которых никто больше не называет: Восточная Пруссия, люди и истории”. Начиная с семидесятых годов вся Германия знала графиню не только как журналистку, но и как писательницу.
Фрагмент из книги “Дёнхофф, графиня Марион. Детство в Восточной Пруссии”. Издательство “Зидлер у Гольдманна”, Берлин, 1988. Перевод Светланы Колбанёвой, публикуется впервые.
“В ритме времён года”
Ритм года, всегда одинаковый и неизменный, определял нашу жизнь, так что образы времён года глубоко отложились у меня в памяти: весна, избавление от долгой зимы, заявляет о себе, когда вода в озёрах и реках становится прозрачнее, более синей, а тростник как будто светится всеми оттенками жёлтого; когда сильные бури сотрясают старые деревья так, что земля вздрагивает и на сердце становится тяжко; когда вороны снова собираются на пашне, которая потихоньку покрывается пятнами, потому что влага постепенно высыхает. Вскоре прилетают чибисы, а потом и скворцы, и аисты. Пройдёт всего лишь несколько дней, и бесконечная зимняя спячка превратится в сияющее весеннее великолепие. Теперь детям нужно вдвое больше времени на дорогу до школы, которая находится в соседней деревне, ведь это так интересно — протаптывать канавки, чтобы вода, скопившаяся в глубоких колеях от телег на бесконечных сельских дорогах, стеклась в огромные лужи. Крестьяне чинят свои проржавевшие машины, а вечером в деревнях выходят в палисадники перед домом и задумчиво смотрят на свежевзрыхлённые грядки и первые почки, проклюнувшиеся на ветках кустов. Дни не идут, а как будто летят, а ночи всё короче. Лишь только светлое небо потемнело на западе, как на востоке уже встаёт солнце, отражаясь в утренней росе. И никак невозможно отказаться от этого воспоминания, об этом времени великой страды, когда ветер волнистой рябью бежит над большими полями ржи и ритмично качает их серебристо-зеленоватые колосья и стебли. Лишь несколько жарких июльских дней: колосья окрасились в золото и выпрямились в струнку, плотные, как щётки, а монотонно тарахтящие косилки всё едут и едут круг за кругом, сбривая их как под машинку. Во дворах меланхоличное жужжат молотилки, а между конюшнями повис запах пота лошадей, слышно громкое хлопанье кнутов, которыми их погоняют, выгоняют в поля запряжённые четвериком телеги, чтобы подвезти новую погрузку. А когда остаётся жнивьё, километры жнивья, по которым можно проскакать галопом, начинается самое великое время года. Тогда обязательно нужно, чтобы в конюшне у вас был тракен (порода восточнопрусских лошадей, тракененская – прим.перев.), а осенью - чернобурая лошадка. Тот не пережил настоящей кульминации в жизни, кому незнакома эта эйфория абсолютной свободы и невесомости в седле. Мир у твоих ног, он прекрасен и юн как в первый день сотворения, окрашен в тысячу красок и наполнен бесконечными ароматами. Слышно только постоянное фырканье и стук копыт, тихое шуршание сбруи, то и дело кожу обдувает прохладный ветерок - это тень от старого дуба, стоящего у дороги. Алеют ягоды рябины на фоне пронзительно-синего осеннего неба. Золото берёз редеет с каждым днём, а обгрызенные пастбища выглядят как старый, осыпающийся бархат. Это время, когда лоси на болотах становятся ещё более скрытными и начинается перелёт птиц. Огромными косяками они летят на юг. Аисты, скворцы и мелкая живность уж давно улетели, теперь отправляются в полёт королевские особы птичьего царства: лебеди, журавли и дикие гуси, которые тянутся, словно жемчужины на нитке ожерелья, вытянувшись в струнку на фоне краснеющего вечернего неба. И подступает к горлу чувство, как будто они забирают с собой всю радость жизни, потому что скоро наступят тоскливые и дождливые недели тьмы. Дороги становятся всё более бесконечными, упряжки с трудом тащатся по раскисшим полям, на аллеях ветер сбивает в кучи опавшую листву. Ноябрь только начался, а уже приходится зажигать лампы в три часа дня и разводить огонь в камине, чтобы согреть окоченевшие ноги и руки. Лишь приготовления к Рождеству ненадолго вырывают людей из состояния мрачного безразличия. У деревенских детей каждый день появляются новые пожелания, каким должен быть вертеп (декорация, изображающая сцену рождения младенца Христа в яслях – прим. перев.), что ставят в приходском доме, по всей деревне пекут бессчётные коврижки и пряники для праздничного стола, кое-где вечерами появляется традиционный "Всадник на белом коне", и в монотонное пение его контрабаса вплетается визг девиц, которых, как обычно, пугают ряженые - медведь, аист и всадник на белом коне (персонажи восточнопрусских колядок – прим. переводчика).
До конца жизни графиню, так и не вышедшую замуж, окружали выдающиеся мужчины. Умные, успешные, преуспевающие, часто — моложе её. Часто — красавцы, высокие, стройные голубоглазые блондины. Биографы говорят, что Дёнхофф окружала себя друзьями, тем самым создавая духовную родину, фундамент, на который могла опереться.
Ещё одним родным местом после войны стал домик в гамбургском районе Бланкенезе, который был подарен издателем “Ди Цайт” Гердом Буцериусом. В ответ Марион написала ему: “Бук, мне бы очень хотелось выразить то, что я чувствую, чтобы передать, как я счастлива этим подарком — но это выше моих сил. Может быть, вы поймёте, что мною движет, если я скажу, что вы вернули мне частичку родины, хотя я уже думала, что это слово навсегда ушло из моей речи…”
Дёнхофф дружила с российским писателем-диссидентом Львом Копелевым, знаменитым “красным бароном”, жителем Лихтенштейна, уроженцем России Эдуардом Фальц-Фейном. Правда, так и не сложилась дружба с другой известнейшей кёнигсбержкой, тоже публицисткой — знаменитой исследовательницей, философом Ханной Арендт. Один раз они встретились — в 1958 году в Нью-Йорке, где жила Арендт, и после встречи та написала в письме мужу: “Очень милая, очень умная и приятная графиня Дёнхофф, но предпочитает дискутировать. Спорили мы в основном друг с другом, не обращая внимания на мужчин вокруг…”
Издатель
В 1972 году Марион Дёнхофф стала издательницей “Ди Цайт”, продолжала публиковаться, но теперь у неё появилось больше времени для работы над книгами. И это были не только ностальгические романы, но и мощная публицистика.
Процитируем статью, которую она написала в 1992 году, вернувшись из Калининграда с организованного ею праздника по случаю восстановления памятника Иммануилу Канту. “...из множества разговоров становится ясно, что на немцев возлагаются большие надежды. “Когда, — спрашивает шеф нетерпеливо (Юрий Маточкин, глава Калининградской области — авт.) — когда наконец будет открыто немецкое консульство в Калининграде? Давно ждём””. Ждать оставалось ещё более десяти лет.
А вот другое воспоминание из этой же статьи. Графиня Дёнхоффф рассказывает, как в 1945 году под при её непосредственном участии был спрятан памятник и. Канту.
“Я нашла в парке (имения Фридрихштайн — авт.) место, где поставить памятник — под сенью деревьев он был хорошо защищён. Через два года после войны я получила письмо из Калининграда, в котором сообщалось, что Кант пропал и все поиски были безуспешны. Тогда я отправила точный рисунок места расположения и посоветовала как следует поискать, в том числе и в ближних рвах и канавах. Но результат снова был отрицательный”.
Кёнигсбергский памятник Канту был воссоздан в советском Калининграде в 1992 году. Марион Дёнхофф сыграла в этом ведущую роль. Финансирование, переговоры с чиновниками, и так далее. Удивительно, но удалось даже найти оригинальный постамент от того, первого, ещё немецкого памятника. В советские времена он служил основанием для скульптуры немецкому коммунисту Эрнсту Тельману.
Любить, не владея — владеть, не любя
Каменка — так сегодня называется имение Фридрихштайн, родовое гнездо нашей героини. От огромного великолепного замка не осталось ничего, ни камушка, ни следа. И уж тем более бесследно пропали все ценности и сокровища, все коллекции и предметы интерьера, которыми он был начинён. Интересно, в чьей квартире сейчас всё это богатство?
Под конец жизни её звали просто — графиня. И если кто-то произносил этот титул, то дальнейших пояснений не требовалось. Все и так понимали, что речь может идти только об одной графине: о Марион Дёнхофф. Её самая знаменитая цитата, относящаяся к Восточной Пруссии, звучит так: “И я не могу представить себе, чтобы высшая степень любви к родине отражалась в навечно застывшей ненависти к тем, что сейчас ею владеет, и в дискредитации тех, кто согласен на примирение… Возможно, в том и состоит высшая степень любви: любить, не владея”.
Марион графиня Дёнхофф скончалась 11 марта 2002 года в Германии. Её наследие составляет множество книг, в том числе исследования по истории Германии ХХ века. Среди наград и титулов — почётное гражданство города Гамбурга.