— Привет, Ань!
— Привет! Опять пишешь, да?
— Да.
— Ну вот. Опять хочешь спросить, почему Умка я, да?
— Да.
— Потому что такую мне дали кличку двадцать с лишним лет назад за какой-то якобы умный поступок.
— А, Умка — от слова «ум»?
— Ну да, от слова «ум», а также поскольку это медведь, то я была очень рада. Люблю медведей с детства.
— А что за поступок это был?
— Не помню. Какой-то поступок. Такой вполне простой, дружеский поступок.
— Хорошо, давай о творчестве поговорим? Я слушаю тебя уже давно, и нахожу, что твои песни очень социальные...
— Совсем не социальные у меня песни! Я терпеть не могу вообще всё социальное, политическое и общественно полезное... и общественно вредное — ничего этого. Я ненавижу всё это. Я считаю, что человек должен быть сам по себе, как личность, и стараться держаться подальше от социума и его требований.
— Любой человек, который занимается творчеством, что-то этим творчеством несёт, что-то хочет сказать. Что ты хочешь сказать тем, кто тебя слушает?
— То же самое, что я вообще хочу сказать своим существованием. Ну, то есть, это очень естественно: что тебя в жизни волнует, о том ты и пишешь. Я специально ничего не хочу сказать.
— Тогда мой следующий вопрос о твоей миссии теряет смысл...
— Не, не! Это очень странный вопрос — никакой миссии нет.
— Ну а как ты сама себя видишь со стороны?
— Я очень благодарна своей, так сказать, жизни за то, что она сложилась таким образом, что я могу сочинять и петь песни. Это удивительный дар, который меня держит на плаву, который меня спасает и ведёт. Вот. Вот, что я могу сказать. А что миссия, не миссия — не знаю... Людям нравится — люди слушают, и за это я тоже очень благодарна.
— Я заметила, что у тебя нет никаких ни менеджеров, ни промоутеров, ни продюссеров.
— Нет. А где у меня деньги на них, на менеджеров? У меня нет таких денег. Я сама себе всё. Я же независимый музыкант. И автор независимый. Поэтому у меня и нет никаких ни хозяев, ни подчинённых.
— Абсолютно свободна?
— Ну так все независимые музыканты такие. То есть независимые и, конечно, в человеческом смысле, и в данном случае, как определение такое почти уже жанровое. Раньше это называлось «андеграунд», но поскольку у нас уже теперь андеграунда быть не может (всё уже на поверхности), то независимый музыкант — не принадлежащий ни лейблам, ни компаниям никаким, никаким политическим движениям, никаким художественным объединениям — сам по себе.
— Понятно. А чем отличается та публика, которая была, когда ты начинала, от той, что сейчас? И кто вообще сейчас ходит на твои концерты?
— Да, в общем-то, мало, чем отличается. Просто её стало больше, поэтому она стала разнороднее. А так, допустим, среди друзей, которые меня слушали, были, допустим, пять хиппи, пять каких-нибудь студентов, пять, там, каких-нибудь инженеров, и пять, я не знаю, кого ещё, каких-нибудь бездельников. А теперь, допустим, пятьсот или, там, пять тысяч тех, пять тысяч этих. Ну, то есть, вот, приблизительно, так. А вообще — продвинутая молодёжь...
— Как ты думаешь, на что ведутся эти люди, которые приходят к тебе на концерты, что они ищут, что хотят услышать?
— Прежде всего, как это ни смешно, я вот на видео смотрю, — прежде всего, люди всегда и во всем ведутся на личное обаяние артиста. Какой бы ты ни был семи пядей во лбу, какие бы у тебя не были офигенные песни, как бы хорошо ты не исполнял, не пел, какие бы у тебя не были роскошные музыканты, если ты лишен вот этого человеческого и сценического обаяния, ничего не будет. И наоборот, даже артисты, которым, в общем, нечего сказать, которые не очень здорово сочиняют песни, не очень хорошо поют, если у них есть это сценическое обаяние, у них будет, всё равно, какая-то аудитория.
— То есть это всех музыкантов касается?
— Я думаю, что это касается всех.
— А на что тогда менеджеры?
— Если нету определённой доли вот этого сценического обаяния и человеческой харизмы, ну это я трезво совершенно говорю, как сторонний наблюдатель, то никакие менеджеры-промоутеры ничего не смогут сделать ни с кем. Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь у тебя хоть пятьсот тысяч, я не знаю, евро за каждый концерт — все равно всё это провалится. Я сейчас имею ввиду более-менее приличную музыку, я не имею ввиду совсем говённую попсу, потому что я вообще её не рассматриваю, не считаю музыкой и не считаю её творчеством — ничем не считаю.
— Ну как же, есть же достойные музыканты и на эстраде. Что ты вообще называешь попсой?
— Ну как это?
— Попса — то, что раскручено, то, что по первому каналу, по муз тв, у всех на слуху постоянно...
— Ну это смешно, как спросить, кого ты называешь уродами! Уроды — это люди с уродливой мордой или с уродливой душой или с тем и другим одновременно. Попса — это... это не подлежит определению — ясно, что это попса.
— Ну кого-то ты можешь назвать на российской эстраде...
— Да кого?! Кого ни возьми из российской эстрады — всё попса.
— А что не попса?
— Эстрада у нас вся попсовая, эстрада не может быть непопсовой, она может быть качественной и некачественной, с другой стороны. Вот, например, Юрий Антонов — это качественная попса, а, грубо говоря, группа «Звери» — это некачественная попса. Вот и всё.
— Понятно. Ань, вот ты говоришь нет менеджеров, потому что нет денег...
— Не просто нет денег. Было бы смешно мне... И вообще! Это не путь для независимого музыканта. Тем более сейчас по-настоящему инициативных интересных людей практически нет в этом бизнесе. Все работают по каким-то очень скучным стандартам, которые даже американскими не назовёшь, потому что американские стандарты очень разные: есть рок, есть джаз, есть поп, есть эстрада, там, есть фолк и так далее. И в каждом из жанров работают свои специально обученные люди, которые специально знают, что нужно для раскрутки того или иного исполнителя в том или ином жанре. А у нас, пока, всё это находится на таком ползучем уровне, что смешно даже говорить о каком бы то ни было шоу-бизнесе.
— Про шоу-бизнес я поняла, но здесь, рядом с шоу-бизнесом есть понятие «деньги», понимаешь?
— Я не против денег — давайте мне денег! Независимый музыкант, в лучшем случае, может продержаться на плаву.
— То есть от концерта до концерта?
— От концерта до концерта, да. Что-то заработать на концерте, как-то там купить себе котлету, грубо говоря, какое-то мороженое. Потом, раз — опять в заднице, потом играешь концерт — опять немножко поднимаешься. Несколько недель нет концертов — сразу начинаешь деньги занимать, потом несколько недель есть концерты — начинаешь отдавать. Довольно скучная история.
— А разве не возникает желание позволить себе прокатиться на яхте, построить себе дом, позволить себе какую-то роскошь?
— Я могу построить себе дом. Ничего роскошного в этом нет — это довольно утомительное занятие. Я построила дом и в общем-то знаю, что это такое. Мы с друзьями построили дом и мы в нём живем.
— Такой коммуной хиппической?
— Нет, совсем не хиппической — обычной... с музыкантами, с друзьями. Ничего в этом хиппического нет — вполне себе такое абсолютно нормально жильё.
— Вот Аня, которая Умка, она какая, если взглянуть на себя со стороны?
— Ну почему «она»?
— Я пытаюсь абстрагироваться...
— Никакого здесь третьего лица нет! Есть я, есть ты. А какая-то Она, где она? Я не вижу здесь третьего человека.
— То есть ты очень конкретна?
— Я — это я.
— Ну хорошо. Давай продолжим, расскажи, где ты путешествовала, где тебе нравится?
— Мы очень много, где путешествовали, и нам очень много, что нравится. Последние годы мы очень много ездили в Америку. Пять раз ездили в Америку. Мне очень нравится Сан-Франциско, западное побережье... Ну, в том числе, с концертами, да. А из Европы очень нравится Италия, Берлин, вот. Из более ближних мест — в Прибалтику ездим часто... в Литву. В общем... В общем, вот катаемся потихонечку.
— И везде есть люди, которые знают тебя, они тебя встречают и ты можешь вписаться к ним?
— Да, и сейчас, как ты знаешь прекрасно, есть же интернет, то есть если раньше я просто приезжала и знакомилась с людьми на месте, то сейчас могу себе позволить познакомиться заранее по интернету и приехать к людям, которых я как бы более-менее знаю, потому что я списалась с ними через интернет. Очень полезная вещь для раскрутки неформатной, независимой музыки.
— А сейчас как ты видишь, музыка в России развивается, появляется ли что-то новое и интересное, что имело бы право на существование?
— Да всё имеет право на существование! Но за последние годы лично я не видела для себя абсолютно ничего интересного из появившегося нового. Ни-че-го!
— А в идеале, что должно быть?
— Не знаю.
— Ничего не торкает?
— Абсолютно ничего из нового меня никак не вдохновляет.
— А из старого?
— А из старого мне нравится всё то же самое: английская, американская музыка шестидесятых — семидесятых. Причём не вся, а специфически — несколько любимых имен.
— Вот у меня друзья спрашивают, что поёт Умка?
— Рок, рок-н-ролл.
— Рок-н-ролл?
— Ну в широком смысле это называется «рок-н-ролл».
— А что повлияло на твой стиль?
— А это не стиль. Просто, когда я начинала, другой музыки просто и не было, она не считалась вообще. Вот. Можно было либо хипповать, либо быть, ну, просто тупым советским комсомольцем. Можно было либо слушать рок, либо слушать тупую советскую эстраду. Вот и всё. Выбор был очень невелик, и я с тех пор не очень изменилась.
— Ясно. У меня такой немного философский вопрос на тему времени как раз. Сейчас время изменилось, не в том плане, что стали другие люди, другие идеалы и вообще правила, а в том, что само ощущение времени изменилось. Как будто оно стало как-то иначе течь. Происходит множество состыковок во времени, совпадений, что ли. Ты веришь в совпадения?
— Ну как в них не верить? Совпадения — вещь случайная. Всё случайно и всё неслучайно. Всё, что происходит — это всего лишь совпадение. Даже если то, что ты планируешь, осуществляется, это тоже, в каком-то смысле, совпадение, потому что ты могла, допустим, ехать сюда на трамвае, а трамвай, допустим, застрял бы в пробке, ты не успела приехать.
— Ты не ищешь этому объяснений каких-то?
— Никаких. Я далека очень от мистики. Я не приветствую таких вещей.
— А какие духовные течения или учения тебе близки?
— Да никаких особо. Ничего нового.
— И всё-таки, для тебя лично, есть что-то близкое?
— Ну, мне вообще, в принципе, нравится буддизм, дзен-буддизм, но так, чтобы что-то практиковать, — нет.
— Слышала про обстановку в Тибете сейчас?
— Слышала.
— Что ты можешь сказать?
— Ну что я могу сказать. Китайская администрация сволочная давит Тибет, точно так же, как мы давим те народы, которые находятся под российским, так сказать, флагом. Это нормально. Всякая империя, всякая сверхдержава старается задавить сопредельные и даже несопредельные, как в случае с Ираком, территории.
— К чему это ведёт, на твой взгляд?
— Ни к чему не ведёт. К сволочизму мировому.
— А где свет? Где свет в конце тоннеля?
— Я не знаю, где. Надо прекратить все войны, понять, что это ведёт к разрушению Земли, к уничтожению целых народов, к уничтожению людей. Это ж понятно. Я не гуру — проповедовать ничего не буду, но я считаю, что это всё губительно и ужасно, глупо, недальновидно. Ну как — понятно. Конечно, в идеале необходимо освободить Тибет и дать ему возможность развиваться самостоятельно. Тем более, что это исторически, духовно, с очень большими традициями территория, она прекрасно просуществовала сама без всякого Китая. Ну тогда давайте уже говорить о том, как российскую империю необходимо освободить от народа, который находится под её господством. Давайте говорить о том, как американцы себя ведут, и так далее, и тому подобное.
— Ну это не так интересно...
— Это абсолютно не интересно! Ты же спросила — я тебе ответила.
— Ну вот смотри, ты много путешествуешь, ты делаешь это в одиночестве или поездки чаще сопряжены с твоей деятельностью?
— Чаще всего мы с Борей вдвоём ездим. Иногда одна...
— А люди какие встречаются? Ведь бывает,что на людей очень накладывает отпечаток территория, на которой они живут, а бывает, что главное — идея. Вот у хиппи же есть идея?
— По-моему, наоборот, безыдейность. Мне как раз это и нравится. Терпеть не могу идейных людей, упёртых!
— А как же идея свобода и независимости у хиппи?
— Свобода и независимость это не идеи. Всё равно, что сказать, что любовь — это идея, или желание красиво одеться — это идея, или желание почистить зубы — это идея. Это настолько естественно, по-моему, что это нельзя называть идеей. Назови мне человека, который не хотел бы быть свободным нарочно. «Я хочу быть закабаленным каким-нибудь!» Это же не идея.
— Ну кто-то попадает же в такие состояния и не может вырваться потом, получает удовольствие от этого.
— Это мазохизм называется. Но это извращение, это ненормально.
— С кем тебе интересно общаться?
— С близкими по духу людьми, со свободными людьми, независимыми. Когда я вижу человека, который не может освободиться от каких-то своих сложностей, от которых только он сам может себя освободить, мне печально это, потому что, в конечном счёте, каждый сам себе хозяин. Каждый должен сам пытаться выстроить свою жизнь так, чтобы тебе никто не мешал, и чтобы ты никому не мешал.
— «Никому не принадлежишь...» — как в твоей песне.
— В идеале — да, то есть не надо никому ни чему принадлежать. Будь для себя, и всё! Отвечай за свои поступки. Минутку... Если хочешь, давай сделаем перерывчик — я быстро настроюсь.
— Хорошо, давай.
— Назрел ещё один вопрос. Как ты относишься к наркотикам?
— К наркотикам — отрицательно.
— Почему многие люди, которые приходят на концерты, употребляют что-то?
— Что, например?
— Траву, марихуану.
— Трава не наркотик.
— Таблетки?
— Смотря, какие таблетки. Если от живота, то можно.
— А для ума, для головы?
— Это какие таблетки у нас для ума?
— Для расширения сознания.
— Я считаю, что психоделические вещества вполне полезны для развития души, если употреблять их с умом. К сожалению, мало, кто умеет употреблять их с умом, и, к сожалению, наши, так сказать, правоохранительные органы не видят разницы между психоделическими наркотиками, психоделическими веществами, и веществами, собственно, наркотиками. Словосочетание «психоделические наркотики» — это абсолютно бессмыленное словосочетание, это всё равно, что сказать «безалкогольная водка», например. То есть наркотики — это вещества, которые способны вызывать наркоз, а действие психоделических веществ — как раз нечто противоположное наркозу, то есть обострение некоторых свойств человеческой души и разума.
— Это, по-твоему, не является уходом от реальности?
— Реальность очень многогранна.
— Какая у тебя реальность?
— Ну вот мы с тобой сидим: деревянный стол, книжка лежит, вокруг плющ вьётся — вот это реальность.
— А то, что внутри человека — какая внутри реальность?
— Внутри меня в данный момент стакан персикового сока находится. Ну, то есть, я очень примитивный, простой человек, я не считаю, что внутренний мир — это какая-то невероятная тайна за семью печатями. Я предпочитаю быть хозяйкой своего внутреннего мира, на то он и мой внутренний мир.
— А если чей-то внутренний мир сталкивается с твоим?
— В чей-то внутренний мир я не лезу...
— Ну а как?..
— Не лазаю в чужой внутренний мир. Если кто-то пытается со мной конфликтовать, я от этого человека отхожу внутренне или внешне.
— А пытаться наладить?
— А зачем? Я очень не люблю спорить, очень не люблю конфликты, вооружённые или невооружённые. Мне не интересно доказывать свою правоту, и чем дальше, тем мне это менее интересно.
— А почему войны возникают?
— Почему войны возникают? Потому что очень много денег в мире. Очень много людей, которые хотят эти деньги реализовать и захватить какие-то новые сферы влияния. То есть этих людей, как раз, мало, но у них очень много денег.
— А каким образом должны деньги приходить?
— Не знаю.
— Очень часто деньги ты получаешь, если у кого-то что-то берёшь или, наоборот, даёшь...
— Чего? Берёшь... Что? Отъём денег у населения? Ну это мошенничество. (Так, ребятки, на сцену не заходить, пожалуйста!!! Быстренько слезьте со сцены все!!! На сцену не заходить — там шнуры, там аппаратура, пожалуйста, не надо!)
— Это моё — и это важно. Так, да? Собственность... Вот есть же частная собственность, да?
— Дело не в том, что это мое, это ваше, просто мы всё настроили, и если дети будут туда лазить, то они всё сшибут.
— Ясно. Я вообще. Есть частная собственность, и есть такое понятие, как воровство. Можно украсть предметы, можно украсть время у человека, можно украсть улыбку, слово и так далее...
— Улыбку как украсть? Как можно украсть улыбку, объясни. Это красиво сказано, но это не имеет смысла. Как украсть улыбку? То есть не дать ему улыбаться или взять и спи***** просто чьё-то лицо? Как?
— То есть ты не веришь в такое воровство?
— Я не поняла, как это, украсть улыбку.
— Я не буду объяснять...
— Объясни, пожалуйста! Объясни!
— Можно украсть жест у человека, взгляд...
— А, то есть просто подражать человеку?
— Да, копировать, имитировать, например.
— Если у тебя много других жестов и улыбок, то кража одной улыбки тебя совершенно никак не тронет.
— Воровство как раз и происходит тогда, когда у тебя нет чего-то своего, и ты берёшь у другого человека.
— Нет... Иногда отъём денег у населения происходит вследствие чрезвычайной жадности у отнимающего. То есть у него очень много, а он хочет ещё.
— Ты вообще счастлива по жизни? Довольна своей жизнью и своим творчеством?
— Да... Не то, что я довольна своим творчеством, скажем так. Я вообще не очень люблю слово «творчество», но мне нравится то, что мы делаем, и я хочу, чтобы это было ещё лучше и лучше. И чем дальше, тем лучше...
— А как развитие у тебя происходит?
— Ну, во-первых, я со временем начинаю сочинять всё более осмысленные песни.
— В чём осмысленность?
— Это сложно определить. Пусть это кто-нибудь другой определит.
— То есть в начале были менее осмысленные, потом более осмысленные?
— Нет, ну просто мне кажется, что чем дальше, тем я лучше могу выразить то, что мне нужно выразить.
— Мне кажется, что здесь уместнее сказать, что всему своё время. Тогда было актуально одно, теперь другое. А бывает, ты встречаешь людей, которые тебе с первого взгляда неприятны, ты не можешь их воспринимать, что ты делаешь в таком случае?
— Я стараюсь с ними не общаться. Если это неизбежно, то мне приходится с ними общаться, тогда я просто не открываюсь никак. Это я умею прекрасно — совсем не открываться.
— А попробовать что-то изменить в себе и подстроиться?
— Ничего не изменить, просто мне не показывать, что внутри, и все. Допустим, мы приезжаем в какой-нибудь город, и тут оказывается, что человек, который устраивает наш концерт, — это какой-нибудь жулик или просто посторонний человек, сумасшедший, ну и всё равно я уже приехала, я уже привезла группу... Я, правда, стараюсь избегать всяческих контактов, но иногда это случается. Но ничего — стараюсь употребить свои навыки на то, чтобы никто никому не повредил, и все разошлись благополучно. Я ж директор группы, я же должна следить за такими вещами.
— Слушай, ты переводчик ещё. Я читала книгу, которую ты перевела.
— Их две, книги.
— Одну читала только. «Бродяги Дхармы».
— Ага.
— Сейчас удается переводить что-то?
— Я немножко перевожу всякие интервью с различными деятелями, рок-деятелями, которые мне милы и симпатичны.
— А кто тебе мил и симпатичен?
— Ну, например, Игги Поп, там, или Кит Ричардс.
— Угу.
— Вот я сейчас перевела несколько интервью с Китом Ричардсом, буду книжечку делать. Ну такую маленькую самодельную книжечку.
— А как ты попала в проект...
— Лены, что ли, Погребижской?
— Да. «Исповедь четырёх».
— У нас были общие знакомые и они ей сказали, вот есть такая интересная Умка. Она пошла на концерт. Она вообще очень открытый человек. В отличие от меня, она очень открыта всему новому и ей интересны чужие проекты, а не только свои собственные. И она заинтересовалась, а потом она решила писать вот такую книжку про женщин поющих, которые ей интересны, и я вошла, как ни странно, в число этих женщин.
— Ну да, меня это тоже удивило.
— Это было очень странно совершенно, совершенный сюрприз. Но вот, тем не менее, как-то это получилось.
— А у тебя самой какое-то удовлетворение от этой работы?
— Интересная была работа, очень... Потому что Лена ничего не переврала, ничего не испортила, она очень хорошо поработала, как журналист высшей пробы. Очень понравилось мне, как она работает.
— А с другими участниками проекта ты знакома? С Богушевской?
— Нет, совершенно практически не знакома ни с ней, ни с Сургановой. То есть «здрасьте-здрасьте», не более того. А вот с Леной у нас получился такой хороший человеческий контакт. Мы даже чем-то с ней по-человечески как-то похожи оказались. Нашли много общего. И мне с ней интересно разговаривать, то есть, не смотря на все кардинальнейшие вообще различия, очень во многом, чем-то похожи. Опять же, филологическое прошлое даёт о себе знать.
— А как вообще ты относишься к сексуальным меньшинствам?
— Безрадостно. Я к любым сексуальным извращениям отношусь без всякой радости и удовольствия.
— То есть у тебя идёт отторжение?
— Полное отторжение идёт у меня! Совершенно я в этом смысле человек негибкий, несовременный и неинтересный.
— Мне кажется, современность тут не причём...
— Нет, ну почему же, сейчас модно, чтобы толерантность была, а я вот как-то не испытываю никакой толерантности.
— А как ты объяснишь свою позицию? Ты просто за естественность?
— Мне кажется, что вообще контакт между мужчиной и женщиной — это одна из самых интересных вещей, которые нам может наша человеческая жизнь предложить. Это одно из самых интересных вообще проявлений человеческого.
— У тебя есть дети?
— У меня есть сын... Не использовать эту возможность и идти по пути наименьшего сопротивления, трахаясь с себе подобными, — это малодушие, трусость и, в общем, недальновидность.
— Но есть же много частных случаев...
— Всегда много очень частных случаев.
— Но это никак не оправдывает?
— Чего? Кого? А я не знаю. Я никого не осуждаю, я просто... вот лично я испытываю по отношению к сексуальным меньшинствам... ну как.. Симпатии не испытываю никакой. В общем, раньше было ещё хуже, честно говоря. Последнее время после знакомства с Леной, там, ещё несколько у меня есть знакомых из этой среды. То есть я как-то научилась с ними разговаривать нормально.
— А было тяжело?
— Очень тяжело. Не хочется смотреть в глаза, отворачиваешься, испытываешь просто какое-то отторжение. Вот, потом как-то я научилась на эти темы разговаривать, там, общаться, пытаться объяснять свою точку зрения, но, всё равно, сохраняется такой... ну в общем, неприятный... Мне кажется, что это плохой очень показатель... То есть, мне абсолютно наплевать на размножение. Я считаю, что размножение — это самое последнее из всего, что может сделать человек. То есть, репродуктивная функция — одна из самых низших функций человеческого организма.
— А в чём высшая функция, в таком случае?
— Не знаю. Но репродуктивная функция не кажется мне такой высокой, как её пытаются развить. Государству же нужно пушечное мясо, государству нужна рабочая сила, поэтому вот у нас всячески стимулируют повышение рождаемости. Но не только у нас, вообще любое государство, любая страна старается стимулировать рождаемость...
— Понятно. А сын чем занимается?
— Он социолог.
— Как он относится к твоему творчеству, извини снова за это слово.
— Нет, ничего. Относится с любовью, уважением. Он сам очень разный, но очень близкий мне человек. Вообще замечательный.
— В Москве живёт, да?
— В Москве живёт.
— Посещает концерты?
— Иногда. Поддерживает. Ему нравится. И, как ни странно, чем он старше, тем ему интереснее. Сейчас ему 26 лет.
— А сам как-то занимается музыкой?
— Иногда вдруг начинает хотеть, допустим, создать группу, писать песни. Пусть, если хочет... Мне кажется, человек должен во всём попытаться себя попробовать.
— Понятно.
— Вот так.
— Спасибо. Мне кажется, ты грустная... Нет?
— Я грустная. Мне звонил товарищ из Тбилиси и рассказывал, как там обстоят дела. И поэтому настроение у меня, мягко говоря, не очень, но я попытаюсь сделать так, чтобы это вообще было незаметно во время концерта.
— Ну а вообще, что ты думаешь об этой войне, о мирных гражданах, которые помимо своей воли вдруг оказываются в такой ситуации?
— Мне кажется, сверхдержавы должны уметь проявлять толерантность по отношению к младшим народам, к малым народам, и не пытаться во всём показать свою правоту и пережать и подчинить, а если малые, меньшие народы пытаются друг с другом разобраться, то в эти конфликты лучше не вмешиваться, мне так кажется. То есть, конечно, по тюремным законам, пахан должен во всём разбираться...
— Опять же, здесь замешаны большие деньги, это понятно.
— Я ихних денег не считала. По-моему, можно умнее. Вот немцы, например, обломались на двух войнах подряд, были абсолютно полностью раздавлены. И что мы видим сейчас? Немцы взяли по-умному всю Европу бескровно подмяли аккуратненько под себя: под свою валюту, под своё производство, под свой порядок — и всё это называется теперь «Евросоюз». И то лучше! По крайней мере, никто никого не убил, границы открыты. Ну вот что ж делать, если такой завоевательский дух присутствует в некоторых нациях?
— Как тебе Калининград, немецкая же земля была?
— Мне Калининград... Очень интересный. Мы вчера ездили в Балтийск, ездили на косу...
— На какую косу, у нас их две?
— На Балтийскую. Я же говорю, ездили в Балтийск, на Балтийскую косу. Куршскую косу я знаю, часто там бываю с литовской стороны. В общем на Балтийской косе, конечно... Там же развалины вот этих ангаров самолётных, аэродромов... Невероятные совершенно! И это так ужасно...
— Спасибо, не буду тебя больше мучить вопросами перед концертом.
— Ничего, спасибо!